Агония. Византия

Виглиница оттолкнула его ищущие руки, отбивалась, словно в порыве целомудрия. Он явил себя неспособным создать потомство, о котором она столь тосковала, и стал ненавистен ей, подобно Сепеосу. Благоговение к роду ее одержало в нем верх. Удалился, проливая слезы, которые скатывались в зияющие дыры отрезанного носа.

Он спустился, добрел до нижнего этажа. Солибас насыщался за низким столом, на котором слуга поставил перед ним деревянную чашку, и словно пес, припав ртом к яству, пожирал из нее в изобилии густое вареное жито, приправленное красным индийским перцем. Его кормили так со времени казни, и никогда не сетовал возница на тяжкое увечье обеих своих рук, по–прежнему отличаясь красным трепещущим лицом, толстой шеей, станом. Горестно и безумно воскликнул Гараиви:

– Оплодотвори Виглиницу! Дай ей потомков! Я не смог угодить ей, я, у которого нет ушей, нет носа. Зато ты угодишь ей, ты, у которого нет рук!

И ушел, а Солибас выпрямился, и от волнения еще сильнее побагровело его лицо, и вздулась на шее кожа. Набатеянин искал Сепеоса. Пуст был занимаемый тем покой с низким ложем подле широкого окна, с деревянной скамьей, возле которой стоял кувшин! И ничего не висело на стенах, кроме железной кольчуги спафария, источенной пребыванием в Нумере, заржавленного меча и тускло сиявшего четырехгранного щита. Гараиви наугад воскликнул:

– Я бесплоден, как и ты. Виглиница извергла меня от себя и разлюбила меня, как разлюбила тебя!

Слабыми воздыханиями умирающего ответил голос Сепеоса, и только теперь заметил Гараиви, что спафарий лежит, раскинув руки, ничком, распростертый у подножия ложа:

– Она истощила меня, она подсекла меня, в котором уже угасала жизнь. Она вожделела мужчины, который продлил бы род ее, а я этого не смог. Но, умирая, я не упрекаю ее. Она сестра нашего тайного Базилевса, в ней кровь Базилевса, и особа ее навсегда священна для меня!

Сотрясаясь от смятения, перенес его Гараиви на ложе, и спафарий богобоязненно стонал в своей чахоточной агонии. И укрыл его большим куском ткани и, охваченный отчаянием при виде умирающего Сепеоса, исторг громовые вопли из своих уст:

– Ко мне, ко мне! Он умирает, Сепеос! Виглиница, он умирает! Ко мне, Солибас, ко мне!

Но, взяв его за руки, умирающий прохрипел:

– Дай умереть мне в мире. К чему тревожить их. Когда умру, скажи Базилевсу Управде и супруге его, что я никогда не изменял их делу. Скажи Виглинице, чтоб она не ненавидела меня за то, что я не смог ее оплодотворить. Я нуждаюсь в отдохновении после дней, проведенных в темнице Нумер. Не Виглиница убила меня, нет, но Константин V, но оскопленный Патриарх, вдохновитель деяний Константина V.

Немного пены выступило на бледнеющих губах. Он раскрыл глаза, мерцающие кровавым блеском, как бы отсветами близящейся иной жизни:

– Чтобы царствовали над Византией, возрожденной через Добро, племена эллинское и славянское, прияли муку ты, я и Солибас. Гибреас наставил нас этому, ибо Гибреас вдохновлен видением грядущего, наитием постиг нужды человечества. Зачем сетовать? Мы пострадали за человечество, терзаемое Злом, разрываемое Злом, сокрушаемое Злом. Другие явятся и пострадают, подобно нам, чтобы восторжествовали отпрыски племен эллинского и славянского!

Слабо шевелил он губами, и словно источалась душа его в медленно вскипавшей на них пене. Затем умер в легкой судороге, и опустились руки, но единственный глаз раскрылся и, вопросительный, блистающий, устремился на Гараиви, который опять завопил в покое, куда ринулся безрукий Солибас и следом за ним все слуги:

– Сепеос умер. Умер Сепеос! Ко мне, Солибас, ко мне, Виглиница. Помогите ему, о, Приснодева, о, Иисус, о, Теос! Он чтил иконы ваши, поклонялся Добру, был сторонником Зеленых, хотел возрождения Империи Востока через брак Управды с Евстахией! Ко мне, ко мне, Сепеос умер! Сепеос умер!

XI

На следующую ночь тело Сепеоса перенесли быстрой процессией, углубившейся в недра кварталов византийского демоса. Провожал Гараиви. Провожал Солибас. А за ним Управда, Евстахия, Виглиница колыхались на седалищах, шли Зеленые и Православные. Труп, покоившийся на носилках, подставлял лицо свое изысканно нежному дуновению ночи, вперив в ясные звезды раскрытый уцелевший глаз. Возженные свечи по временам изливали на него золотистое сияние, и кожа его рдела бледнеющими красками, подобно желтой меди.