Агония. Византия

Горестно звучали слова Виглиницы, ослепленной душою, как Управда телом, и в шумах аристократических кварталов, в скорбных иноческих молениях услыхавшей гимн Славы, не мучимой, но мучащей во имя брата и Евстахии. После Солибаса она уже не пыталась быть оплодотворенной. Не видалась с Гараиви. Бесхитростно последовала за братом ко Святой Пречистой, под кров которой переселился он с супругой, после того, как цепляющимися руками открыли слепцы материнство Евстахии, и чтобы не растоптал цвета этого материнства Дигенис, без устали выслеживавший козни – кто знает – уж не во Дворце ли у Лихоса? Пав духом, отказавшись от вожделения, не утоленного троими, она сохранила лишь осадок горечи, сетовала не на Управду, к которому опять вернулась с давним сестриным чувством, и не на Евстахию, неизменно и возвышенно благую, но на самый рок, одаривший ее, как она думала, бесспорными способностями Августы, влечением к Империи, которому навек суждено остаться ненасытимым.

– Чую я, что не для торжества Управды, не для того, чтобы поставил его всенародно на царство Гибреас, выходит из Великого Дворца Константин V со своим воинством. Не для того возносят иноки псалмы печали и смерти, чтоб возложить венец на брата твоего, не явный и не тайный. О, нет! О, нет!

Она сокрушалась, и Виглиница сжимала ее руки.

– А восемь чад наших! А Зосима, самый младший. А Кир и Акапий, такие ласковые, и подросшая Даниила с Феофаной. И Николай уже помощник отцу своему Склеросу. И пленительные Анфиса с Параскевой, теперь совсем женщины! Чувствую я: правда, Константин V щадил нас. Но Управда ослеплен ныне, Зеленые разгромлены, мученически гонимы Православные, и будете побеждены вы, и в жестоких муках умрут Зосима, Акапий, Кир, Даниила, Феофана, Николай, Анфиса, Параскева, и умрут с ними отец их Склерос и матерь их Склерена!

– Ибо слишком немощен для венца брат мой!

Не нашлось у Виглиницы другого утешения Склерене! Она еще плохо сознавала создавшееся положение. Обняла ее, и крупица женственного умиления просочилась в ее могучих мускулах. Расставшись с ней, Склерена увидела Евстахию, вслух читавшую Управде книгу святости, чудный труд, достоверное откровение об арийском Будде, которое вручил ей Гибреас, дабы в последнем посвящении легче могла она погрузиться в таинственное исповедание Добра. И столь глубоким было читаемое ею и внимаемое им, столько пресветлой человечности таилось под страшными ересями и даже отрицаниями, так пестревшими, столь далеко оно уносилось от века окружающего и даже от совокупности веков грядущих, что оба они не слыхали ничего, забыли обо всем. Склерена бросилась к стопам Управды, обутым золотыми орлятами, к стопам Евстахии, обутым серебряными аистами:

– Опять движутся к Святой Пречистой воины Константина V. Опять молится Гибреас вкупе с братией за обреченных смерти. О, горе нам! Горе! Поразят удары их восьмерых чад наших. Умрет отец их Склерос, умрет Склерена, мать их. И будешь казнен ты, ослепленный Базилевс Управда. И осквернят тебя они, Евстахия, как осквернят Виглиницу!

Евстахия выронила книгу.

– Но разве тревожили мы покой Константина V? И не помешает ему быть всенародным Базилевсом дитя, которое я ношу во чреве своем? Неужели суждены еще гонения племенам нашим пред достижением победы?

Ощупью схватил Управда руку Склерены:

– Да живет дитя наше. Да не претерпит скверны Зла кровь его славянская и эллинская, да минует оно посягательств смерти. И я готов умереть, лишь бы спасти его!

Подобно ветру бездны, пронзило обоих предчувствие, зловещее и жгучее. Словно поняли они неестественность бытия их в Византии, где не ужиться двум властям, хотя бы одна была видимой, а другая тайной. Одна – прочно установленной, а другая – слабой. Истекал к тому же срок внутриутробного материнства. Близилось рождение ребенка их, и в сознании, что не потерпит Константин V стебля, соперничающего с его родом, мерещились им бесконечные муки, которым предел положит смерть.

– Я слеп, но в час опасности спасу тебя и уведу далеко от людей, далеко от видимого, далеко от всего ради ребенка, который будет единокровен нам!

– И Виглиница будет подле вас и, хотя она согрешила перед вами, но не покинет вас. Ибо любит брата своего, как любит Евстахию!

Так говорила Виглиница, прекрасная, могучая, и взволнованно трепетала ее грудь. И, словно заразившись страхами Склерены, принесла она повинную, самозабвенно слившись с остальными:

– Простите меня! Я завидовала Управде, завидовала Евстахии. Чрево мое жаждало ребенка, который был бы соперником рожденному от вас. Но не захотел Теос. Не позволил Иисус, отказала мне в этом Приснодева. И я пришла, ибо опасность грозит вам и вашему ребенку. Нет! Не покинет вас Виглиница!

Она подходила то к одной, то к другому, как всегда необузданная и своенравная, с волосами ярко–рыжими, осенявшими ее низкий лоб и крупный нос, белотелая, с кожей, усеянной веснушками, в ослепительной одежде с узорчатым четырехугольником на груди. И под непрерывный плач Склерены сказала им, в то время как в бесшумном порыве Евстахия обняла Управду: