Агония

– Боги! – Эль воздел руки к куполу. – С кем приходится работать? Это канат, веревка? Да, но символ, паренек. Символ! Для кого-то петля, для иного путь из пропасти. За три минуты они, – и вновь указал широким жестом на зал, – должны прожить с тобой жизнь: бороться, отчаяться и умирать, найти силы и победить. Да, ты выжмешь из них слезы, но не сочувствия к твоей тяжелой работе, а слезы радости за Человека, которому трудно, порой безысходно, но Человек… – Эль подпрыгнул и повис на канате.

Даша увидела старика, хватающегося за последнюю надежду, сейчас он сорвется, сил уже нет, и жизнь кончится. И вдруг ярость родилась в умирающем теле, он бросился вверх, казалось, не касаясь каната, взлетел, парил. Неожиданно канат ожил, захлестнул артиста петлей, второй, третьей… Даша поверила, что случилось непредвиденное и толстенная веревка действительно удавит старого артиста. Он боролся, разрывая упругие кольца, вытянулся «свечой» вверх, упал обессиленный, рванулся в сторону и вытянулся параллельно земле.

Только Сынок, оценивая талант маэстро, почувствовал мгновение, когда силы его были действительно на исходе, и крикнул:

– Ап! – и смягчил падение старого клоуна.

Деликатно отводя взгляд от задыхающегося артиста, Сынок сказал:

– Меня не приглашают в Вену и Париж, маэстро. Я пытаюсь сделать номер, который без стыда можно работать в провинции. – Он понизил голос и еле слышно прошептал: – Напоминаю, маэстро, мне необходима партнерша.

– Готовить номер для провинции? – Эль взмахнул руками и шагнул к кулисам, но Сынок и второй клоун повисли на нем.

– Маэстро!

– Эль, я умоляю!

– Хорошо, – Эль вернулся, заломил руки и торжественно произнес: – Ты не бездарен, со временем, возможно… Но показывать тебя людям в таком виде? Зачем ты ползешь на эту веревку? Ради чего? Кто поверит в твою борьбу? – Он начал длиннющим пальцем сверлить свой полированный лоб и вдруг закричал: – Эврика! Тебя может спасти Ева! И она должна быть Евой, а не балаганной подделкой. И Ева встанет здесь! Тогда, о боги, твое жалкое фиглярство люди простят. Любовь! Человек сражался с мельницами, преследовал стадо баранов… – Эль взглянул на хлопающего глазами Сынка, махнул на него рукой. – Шпана. Где ты возьмешь Еву?

– Даша, – позвал Сынок и крикнул: – Даша! Ты здесь?

– Не ори, – Даша вышла на манеж.

– Здравствуйте, – саркастически произнес Эль, кланяясь.

– Привет, – умышленно грубо ответила Даша, кивнула, повернулась к Сынку. – Чего тебе?

– Понимаешь, – Сынок замялся, он обещал Мелентьеву попытаться устроить Дашу в номер, знал, что Сурмин приведет Дашу на репетицию, договорился в основном с маэстро, но что говорить Даше и как вести себя дальше, не имел понятия.

– Ты здорово там, – Даша указала наверх. – А вы, – девушка замялась, решительно тряхнула бронзовыми кудрями, – маэстро. Раньше я злилась, когда слышала это слово. Маэстро. – Даша прислушалась, взглянула на Эль-Бью и рассмеялась. – Маэстро.

– Пройдитесь, пожалуйста, до кулис и обратно, – сказал Эль.

– Куда?

– Пожалуйста, дойдите вон до той пыльной занавески, – Эль указал на портьеры, – и вернитесь обратно.

Даша гордо вскинула голову, решив, что над ней подшучивают, хотела ответить резко, но Сынок обнял ее за плечи и шепнул:

– Тебе не трудно? Для меня. Я же живой! Ты говорила, что выполнишь любую мою просьбу.

Даша не понимала, чего от нее хотят, она отстранила Сынка, взглянула на клоунов, пожала плечами.

– Можете не ходить, спасибо, – сказал Эль.

– Белое платье, узкий лиф, шлейф, каблук. Корона, – сказал маленький клоун.

– Открытое трико, короткий плащ, каблук, волосы не трогать, – возразил Эль.

– Вы возьмете Дашу? – Сынок схватил Эля за руку.

Степан Сурмин взглянул последний раз на Дашу, Сынка и клоунов, которые, жестикулируя, спорили, одернул гимнастерку и через служебный ход вышел на улицу.

Субинспектор Мелентьев был, как обычно, одет тщательно, свежевыбрит и лицом бесстрастен. Он сидел в кабинете за огромным пустым столом и ждал своего нового начальника – Степана Петровича Сурмина.

Костю Воронцова похоронили. Волохов, как и положено начальнику, сказал речь, из которой субинспектору стало ясно, что Костя был душой светел, долг свой перед людьми понимал правильно и молодые должны брать пример с безвременно ушедшего товарища.

Якова Шуршикова, некогда грозного Корнея, ждал суд. Одессита и Ленечку взяли на вокзале, не дали уйти из Москвы, арестовали несколько жуликов рангом пониже, шестеро совсем никчемных (кражонки за ними числились – в руки взять нечего) явились в милицию с повинной.

«Цена за жизнь Кости Воронцова», – рассуждал субинспектор и сегодня, как никогда, понимал, что обманывает себя. «Лишить их знамени, – говорил Костя. – Не свободные люди они, а в угол загнанные, вытащить их оттуда, вытащить, заставить верить в доброту человеческую…»

И уже доходили до субинспектора слухи: треснул воровской мир в столице, разваливается.

«Теперь у меня новый начальник!» – тоскливо думал Мелентьев, не признаваясь, что не «новый» его волнует, а вина перед Костей, которого нет и уже не будет никогда.