Аграрная история Древнего мира

Говоря о юридически-правовом аспекте этой «индивидуалистической» тенденции, отличающей западную культуру от восточной, М. Вебер пишет: «Бюргер входил, по крайней мере при образовании новых городов, в городскую корпорацию как отдельное лицо ив качестве такового приносил присягу городу. Его личное правовое положение как бюргера гарантировала ему личная принадлежность к городскому союзу, а не род или племя» (1, 339). Как мы помним, ту же «индивидуалистическую» тенденцию М. Вебер прослеживает в своей книге «Аграрная история Древнего мира», вышедшей несколькими годами позже «Города», с еще более ранних времен скотоводческой культуры, связывая ее со специфически западным «индивидуализмом», проявившемся, по мнению автора, уже как (отсутствовавшая «у народов азиатского Востока») «форма владения стадами со всеми его последствиями» (2, 1–2). Речь идет о том, что «присвоение земли в собственность у европейских народов всегда связано с выделением на занятой общинной территории определенных пространств под пастбище с предоставлением их в исключительное пользование более мелким общинам, тогда как у азиатов, например, этот исходный пункт и тем самым и обусловленные им явления первобытной «общности полей» (Flurgemeinschaft) например, западное понятие марки и альменды, отсутствуют или имеют другой экономический смысл» (2, 1).

Этот индивидуализм, как видим, глубоко укорененный не только в городской истории, но и в аграрной предыстории западной культуры, получил и свое юридическое оформление — процесс, наложивший свою печать не только на чисто идеологическую, но и на практически-политическую как и хозяйственную историю Запада. По мере углубления и, как можно сказать, радикализации, этого процесса, то и дело обнаруживавшего свой экономический и политический «подтекст», город превращался, «хотя и в различной степени», в автономное и автокефальное правовое объединение, в активную «местную корпорацию», а должностные лица города стали полностью или частично органами этого учреждения. Для такого развития средневекового города было важно, чтобы привилегированное положение горожан с самого начала рассматривалось как право каждого отдельного горожанина в его общении с третьими лицами. Это было следствием не только изначально свойственного как античности, так и Средневековью лично-правового понимания подчинения общему «объективному» праву как праву «субъективному», следовательно, как выражение сословного статуса лица, но и особенно в средние века… также следствием еще не исчезнувшего в германском судопроизводстве отношения к каждому субъекту как к «участнику судебного собрания», а это значит — как к активному члену судебной общины, где принадлежащее бюргеру объективное право само выступает как выносящее суждение…» (1, 341–342).

Исходя из органической включенности этого процесса индивидуализации «правового лица» в целостность социальной эволюции западного города, М. Вебер в то же время специально подчеркивает, что при анализе «необходимо строго различать его формально-правую, социологическую и политическую стороны, что не всегда делалось в споре различных теорий «городского, строя» (1, 342). Теоретически обоснованное и последовательно продуманное объединение этих аналитически выделенных сторон и стало для М. Вебера задачей его «большой» («общей») социологии в отличие от социологии «частной», упоминаемой им обычно в ряду других дисциплин социокультурного комплекса. Дело в том, что «в формально-правовом отношении», с точки зрения которого рассматривается город в юриспруденции, «корпорация горожан как таковая и ее учреждения «легитимно» конституировались посредством (действительных или фиктивных) привилегий, данных политической, а иногда и вотчинной властью. Отчасти ход событий действительно соответствовал этой формально-правовой схеме. Но часто, причем именно в важнейших случаях, речь шла о совершенно другом: о революционной узурпации, если рассматривать происходящее с формально-правовой точки зрения. Правда, не повсеместно» (1, 342).

В этом — решающем — пункте юридически-правовой подход уже, что называется, «не работает». Здесь вступает в свои права политика, апеллирующая уже не к силе права, а к «праву», вернее, самоуправству, силы — насилию, в принципе находящемуся «по ту сторону» права. В этой «парадоксальной» теоретической ситуации приходится апеллировать к «фактичности» исторического процесса, не ведающей различия «справедливого» и «несправедливого», «правомерного» и «неправомерного». И тут уж приходится, вставая на чисто историческую точку зрения, «делать различие между исконным и производным возникновением средневековой городской общины» (1, 343).