Аграрная история Древнего мира

Речь идет в данном случае о необходимости медлительного — а, значит, совершенно нового — прочтения трех веберовских работ, казалось бы, далеких от современной социологической «Теории» (включая веберовскую), а потому раньше либо просто «просматривавшихся» нашими «методологами», либо прочитанных по методу «скоростного чтения» исключительно в интересах «Эрудиции», скорее поражающей воображение (причем, наповал) слушателей и почитателей, чем дающей пищу их уму, еще не научившемуся отличать насущность знаний, от необязательности «сведений». А именно о «Городе», «Аграрной истории Древнего мира» и курсе лекций по «Истории хозяйства», прочитанном М. Вебером незадолго до его безвременной кончины, настигшей его буквально в период «акме» — исполненного зрелой мудрости расцвета творческих сил.

Разумеется, помочь нам понять «неясности», встречающиеся в этих работах, должны комментаторские тексты, опубликованные в «Полном собрании» веберовских сочинений и других текстов М. Вебера, в которых, кстати сказать, присутствует глубоко родственный ему самому исследовательский пафос, стремление вникнуть в то, что есть (а не воображается «искушенным читателем»), присутствует в непосредственной данности исследуемого предмета, явлено непосредственно, а не скрывается в мистических глубинах «непостижного уму». Однако никакие комментарии веберовских текстов не могут заменить самого главного и решающего для их аутентичного восприятия. А именно читательского сотворчества, возможного лишь в самом «акте» медлительного чтения работ М. Вебера, особенно тех, что исполнены смиренной прозы исторических фактов, не написаны ни «шершавым языком плаката», ни туманным языком надуманной многозначительности, этой вчерашней плакатности, но только, что называется, «наоборот», остающейся таковой даже в том случае, когда она выдается за — совсем уж «чисто теоретическую» — социологию.

Именно такого рода «сверхтеоретичности» и противополагал М. Вебер свой вариант социологии, которую он называл «эмпирической» вопреки ее ярко выраженной теоретичности, каковая — опять-таки не в духе нашей «постмодерновой» эпохи — не очень-то торопилась выставить напоказ свою (уже тогда порядком «фрейдизированную») наготу. Язык фактов — прежде всего исторических, то есть «культурно нагруженных» — явно был для него предпочтительнее туманных намеков «девственно чистой теории». Вот почему М. Вебер остается «эмпириком» даже тогда, когда он работаете, казалось бы, «сугубо теоретическим» (либо «культурно нагруженным») материалом, находя в нем такие аспекты, которые можно, что называется «попробовать на-ощупь» или «на вкус». И в то же время остается подлинным теоретиком даже тогда, когда оперирует вполне конкретной «эмпирией» предстающей как «непосредственная данность», поскольку она берется в таких — на первый взгляд, неожиданных — ракурсах, которые обнажают ее (этой «данности») сугубо интеллектуальный «под»- и «за»-текст.

Однако именно в такой, можно сказать «кентаврической», двузначности и двуединости, позволяющей объединить «чисто эмпирический» и «сугубо теоретический» аспекты социологии, изначально предстает в веберовских исследованиях действительно человеческая, то есть историческая реальность. Реальность, сотканная из осмысленых, то есть исполненных смысла, смысловым образом ориентированных, человеческих действий, совершаемых, что называется, «в здравом уме и трезвой памяти». Действий, фиксируемых эмпирически, но в то же самое время заключающих в себе нечто более-чем-эмпирическое. А именно — смысл, постижение которого необходимо предполагает подключение сверхэмпирической — интеллектуальной, «умопостигающей» — способности, сколь бы «автоматически» и «нерефлектированно» оно, это постижение, ни совершалось.

Непосредственное, изначально целостное восприятие этого двуединства человеческой природы, сказывающееся как в простейших, так и в сложнейших «социальных действиях» индивида и было глубинным источником исследовательского интереса и Вебера-историка, каким он предстает уже в самых ранних своих работах, и Вебера правоведа-экономиста, каким он очень быстро становится, и Вебера религиоведа-социолога, каким он заявил о себе в классической «Протестантской этике», и, наконец, Вебера правоведа и экономиста, социолога и культуролога, каким он обнаруживал себя во всех последующих трудах, включая и те, что представлены в предлагаемых книгах.