Ай эм эн экта !

У меня актерское, наверное: как увижу или услышу что-нибудь убийственное, ну, подобное тем ужастикам, что ты, друг "Самсунг", показываешь по вечерам, у меня под лопаткой начинает ломить и душа в каком-то сумрачном предчувствии замирает. Я вот однажды с книжной раскладки на улице взял в руки одно чтиво с иллюстрациями - "Преступный мир Москвы". Полистал так, механически и наткнулся на жуткую графическую картинку: стая бритоголовых зэков растянула на бревнах своего соплеменника, и детина-пахан с перекошенной рожей распиливал его пополам обычной зубастой пилой. Так вот, мне тогда показалось, я даже вопль дикий слышу, и поясница заныла. Долго потом от этого ужаса отойти не мог. Как только люди не изощряются, кромсая себе подобных. В детстве казалось, все это от меня далеко, в средневековье, на худой конец, в какой-нибудь латиноамериканской или африканской недоразвитой стране, а оно, оказывается, возможно сегодня, и даже не на соседней, а на твоей улице. Прогресса нет - есть только умножение шестеренок.

Странная вещь, друг "Самсунг", я ведь и после той статьи руховской об Александре Сергеевиче тоже плелся по Ивано-Франковску, как подстреленный, будто в меня целая рота дантесов по отмашке пальнула. Опять почувствовал боль под лопаткой. Кстати, у деда моего на спине под лопаткой был глубокий шрам - след тяжелого ранения. Это, когда наши пришли, его вдруг, отца пятерых девчонок мал мала меньше, мобилизовали да сразу - на фронт, да в штрафбат, на самую передовую. В первый же день как по дедовой необученной роте немцы шандарахнули - сплошные трупы вокруг, а дед один, бабкой моей отмоленный, живой, но с осколком мины в спине.

В номер гостиницы я ввалился как старик - сутулый, измученный, уставший. И ведь не с чего вроде, но душа измочалилась от всех моих дум, от переживаний за Александра Сергеевича. Хотя ему-то что? Он - солнце, он над всей этой националистической мутью. От него не убавилось. А вот мне срочно нужно было реанимироваться: предстояла боевая ночь во имя Зины и, как следствие, во имя моего будущего гонорара. Да, да, друг "Самсунг", в глубине моей томящейся души постоянно и прежде всего тлел огонек надежды на солидное вознаграждение за съемки. Что ж, кому как не тебе понять этот рыночный зуд? Мне еще предстоит к нему привыкнуть. Короче, нужно было срочно восстанавливаться.

Был у меня пакетик кофе - в поезде выдали с постельным бельем. Взял я граненый стакан, стоявший кверху дном возле мутного графина на стеклянном надтреснутом блюде, набрал в него из-под крана воды, терпеливо пропустив желтую, застоявшуюся, и включил в розетку свой дорожный кипятильник. После этой операции я свалился на кровать прямо в одежде. Забросив руки за голову, так приятно потянулся всем телом и блаженно прикрыл глаза...

...Какие-то здоровенные темные мужики в охотничьих широких брезентовых плащах раскачивали белую, под седой соломой дедову хату, норовя столкнуть ее с горы. Наконец им это удалось, и хата покатилась, словно была на невидимых колесиках. Катится, катится, подпрыгивает на кочках и ставнями голубыми хлопает, будто крыльями. Ставни? Странно, у нашей хатенки их не было никогда. Но это наш дом, точно наш. Вот дверь распахнулась - о, как мне захотелось запрыгнуть туда на ходу, как на подножку трамвая. Пытаюсь хотя бы заглянуть в дверной проем, разглядеть хоть кого-нибудь, хоть что-нибудь в его бездонной темноте - и не могу. Силюсь - и не могу. Мчится хата, мчится мимо меня и страшно хлопает ставнями, хлопает скрипучей дверью. Бах! ударилась и встала как вкопанная, и тут же давай осыпаться, будто из песка она. Сыпется, сыпется - да что же это?- так быстро да с таким шипением, будто это огромные песочные часы. И я ничего поделать не могу, только смотрю как парализованный на мой исчезающий дом. Вот уже только крыша шуршит по земле соломой, и тут вдруг сорвавшийся ветер усердно взялся ее разметать. Закружил, завертел, зашипел!.. Все. Ничего не видать. Все, нет больше белой хатки, нет.

Я вскочил на кровати, как ошпаренный. Вода в стакане полностью выкипела. Кипятильник уже, наверное, собирался взорваться, когда я наконец пришел в себя и выключил его из розетки. Фу ты, господи, надо же так провалиться! Это даже не сон, именно какой-то мгновенный провал, дурман, колдовство. Я с силой потер виски. Взял графин и плеснул из него воду в стакан, тот щелкнул и развалился, осталось на блюде донышко. Вот тут я окончательно проснулся. За окном собирались сумерки. Кажется, на мгновение уснул, ан, глядь, и день зачах. Вот-вот должна была заявиться Зина. Я включил свет, разделся и направился в душ.