Аид, любимец Судьбы. Книга 2: Судьба на плечах (СИ)

Их не удивит даже то, что Аполлон явился с делом. Куда – с делом! С миссией секретной! Миссия из глаз у Сребролукого так и просится, лезет из улыбки, из вздергивания плеч, капюшона, опять наброшенного на глаза…

– Пойдем, – сказал я. – Я покажу тебе мир. Побеседуем.

Невидимый аэд, конечно, увязался следом. Проводил до уступа возле Дворца Судейств, с которого я позволил Аполлону окинуть взглядом мир. Завывал, захлебываясь восторгом:

Тверд и бесстрашен смотрел Аполлон Сребролукий на царство

Мраков подземных, что трепет внушает богам и бессмертным.

Змеинохищные Стикса узоры его не пугали,

Духом он в трепет не впал и от вида чудовищ подземных…

Хотя как раз «чудовищ подземных» видно и не было: так, пробиралась по болоту в сторону выхода Эмпуса, извивались гидры да огни мельтешили.

Аполлон рассматривал мир пристально. Восторги изъявлял. Говорил: здесь на сотни песен.

Слишком много чего изъявлял, слишком пристально смотрел, слишком горячо говорил…

Все-то у этого олимпийского красавчика – слишком. Дай одну роль мне, Мусагету, Посейдону – так я сыграю, Посейдон не сыграет, а Мусагет переиграет так, что самой Ате тошно станет.

Уединенное место я отыскал около Стигийских болот. Из чистой скверности характера и чтобы посмотреть, насколько у Аполлона хватит улыбки.

Когда я свернул в трясину и двинулся к руинам на островке, Сребролукий за моей спиной явственно подавил дрожь омерзения – но пошагал по трясине следом, отбрасывая с дороги луком зазевавшихся змей.

Змеи и гидры кишели и на суше. Остров зарос ядовитой зеленью лишайников и белыми грибами, с камней полуобвалившегося дворца стекала слизь и свисали седые бороды мхов. Внутри обжились многоножки и плесень. Пахло мертвечиной, валялись кости вместе с оружием воинов и богатыми безделушками из потускневшего серебра.

– Здесь кто-нибудь жил? – спросил позади Мусагет.

– Обитель Ехидны, – отозвался я. – Бывшая. Женщины любят цацки.

– А кости?

– Остатки старых трапез. Ехидна промышляла не только на земле. Иногда притаскивала кого-нибудь сюда. Всегда только мужчин. Чтобы ублажали ее до обеда.

Незримый аэд замолчал. Лицо Аполлона белело в полумраке старого дворца. Кажется, он кусал губы, чтобы сдержать банальное «ублюдки!»

– Это место кажется тебе достаточно уединенным для беседы, о Светлоликий? Так присядь же и поведай, какая надобность привела тебя в мой мир. Ведь я прав, и Горгоны – только предлог?

Аполлон сотворил для себя кресло. Я – подозвал. Что-то пыльное, склизкое, хоть и золотое. Уселся, не смущаясь гадливостью, мелькнувшей во взгляде племянника.

– О, Запирающий Двери! Ты верно заметил: я явился сюда тайно, чтобы побеседовать с тобой…

– И выбрал лучший способ сделать это, Сребролукий! Крики Горгон и золотые стрелы – не редкость в моем беспокойном царстве. Думаю, тайна соблюдена.

А, поперхнулся все-таки, побагровел. Как там говорила та нимфа, с волосами, пахнущими забвением? «Всем что-то нужно. Аполлону – просто знать, что он лучший. Во всем».

– Увы. Скрытность – не мое оружие. Я привык говорить и бить в открытую, напрямик, - красиво вскинул голову, и аэд из угла сбренчал что-то о том, что «напрямик, да зато без промаха». – Но тебе ли не знать, о мудрый, что не всегда можно бить напрямик! И поэтому я пришел к тебе – пришел посланником от тех, кто…

Сидел, стараясь не касаться краями богато вышитого золотом гиматия ослизлого пола. Смотрел в глаза: читай – не хочу.

– … обеспокоен судьбами этого мира. Этот страх нарастал с того самого потопа, истребившего людей медного века! Ибо если из-за одного царька он смог истребить целый век… и та история с Прометеем. Слышал ли ты о ней? Сколько песен я сочинил, чтобы утешить Гефеста в безмерности его горя! Сколько слез пролил мой бедный брат, когда узнал об участи друга! Друга, для которого он сам стал палачом – из-за чего, о Запирающий Двери?! Из-за ничтожной искры! Но и это еще не все…

Неутомимый аэд проснулся все же. Кривлялся невидимкой из угла и слагал, зловредно хихикая:

Горькую речь он повел, пред Аидом главу преклонивши:

«Мудрый! Трепещет Олимп, и в томлении смертные внемлют,

Ибо ослаб Громовержец умом, преисполнясь свирепой гордыни,

Судит надменно и жестко, мольбам никаким не внимая…»

Аэд разливался покойным Момом-насмешником. Я скучал, глядя на слизней, облюбовавших сырые стены.

Даже злорадства не было.

Рано или поздно Зевс зашел бы слишком далеко в желании обезопасить себя и трон. Сжал бы кулак слишком сильно, справедливо опасаясь клейма Кронида: сын на отца… и кто-нибудь из подросших сыновей действительно встал бы против него.