Они уже скулили под моим взглядом – особенно вон тот, юность которого давно прошла. Никак, вспомнил Аида-колесничего, когда тот не был еще Владыкой, а уже обещал: если что не так с моей четверкой – спущу шкуры.
– Владыка…
Он смотрел мне в глаза – своими, серо-зелеными, жмурящимися от страха. И, кажется, просил покарать одного его, ведь он же старший конюх, и это он отдавал приказание, и это у него вылетело из головы, а сыновья его тут ни при чем…
– Владыи-и-и-ги-ги… – ржание вышло заливистым и жалобным. Младшие конюхи разом охнули – теперь я заметил родовое сходство. Подались было вперед – и замерли, наткнувшись на мой взгляд.
– Моих коней – выпрячь и на отдых. В колесницу впряжете этого.
Четверка захлебнулась в лошадином хохоте, глядя на новоявленного сородича. Я вышел из конюшни, давая прислуге делать свою работу. Надел шлем.
Видно, я уже привык карать. После этого мне даже думается легче.
Теперь я знал, кого искать и почему был так уверен Зевс.
Он сидел на скамейке в саду, что располагался за конюшнями. Прислушивался к истошному ржанию и поглядывал на путь от дворца к вратам Олимпа. Усмехался пухлыми детскими губками.
И, высовывая от старания язык, вощил тетиву золотого лука.
На коленях у него лежала золотая же стрела, по размеру больше напоминающая копье – такая хребет перешибет.
Такая в сердце Аида Угрюмого – и дело с концами.
О, Зевс не дурак. Значит, его все-таки встревожило мое неявление на Олимп. И вообще, что там может быть в голове у старшего брата: зашился в свой угол… мало ли, что он там планирует? Посмотрим, что будет, если старший проиграет младшему одно повеление…
Сын Афродиты и Ареса, любви и пламени, нежности и страдания, Эрот поднял голову в кудряшках, пошевелил золотыми крыльями, словно проверяя – готовы? Хихикнул нетерпеливо. Потер глаза – тоже ведь с пира, а тут жди еще мою колесницу…
Я отступил в самую глубь зарослей цветочной безвкусицы, которую развела здесь Деметра (конечно, эти кусты тоже именовались
Да, брат, от твоей первой жены ты научился действовать в битвах хитростью.
Я не учился этому. Дошел своим умом.
– Я был рядом, – шепотом сообщил тот, кого я безмолвно позвал. – Там все с ног валятся… что, Владыка?
– Скамья, – тихо откликнулся я из невидимости.
– Любовь сегодня не должна бодрствовать, а? – ухмылка у Гипноса такая же коварная, как и у златокудрого стрелка на скамейке. – Надолго?
– Лишь бы крепко.
– Обижаешь.
Последний радостный смешок – и близнец Таната поднялся на крыло, деловито стуча пестиком в чаше с сонным зельем.
Любовь сегодня будет спать, брат мой Громовержец. Очень-очень крепко. Она останется здесь и полежит под раскидистыми деревьями, сопя во сне и сжимая в кулаке предназначенную для меня стрелу.
А я – так уж и быть, наведаюсь в Нисейскую долину, посмотрю на некую Кору, которую ты прочил мне в супруги. По пути постараюсь выдумать повеление для тебя – чтобы твой проигрыш не был таким унизительным.
Вздох из-за моего плеча долетел, когда я уже запрыгнул на колесницу: в упряжи покорно стоял конюх, превращенный в гнедого рысака, меня не осмелились ослушаться. Вздох можно было бы принять за скорбь детей по поводу участи отца, если бы не…
–
– Ненадолго.
–
– Ты уходишь?
–
– Почему?
–
– Почему?
–
Ее слова ничего не говорили – впервые за долгие годы. Я попробовал еще:
– Но я слышу тебя. Я следую твоим путем – только укажи мне…
–
– Почему?
–
– Я не понимаю.
–
– Но ты заговоришь со мной еще?
–
– Почему?
–
Сказание 6. О танцах и одном повелении
…Ведь юная выходит Персефона
Из недр земных, с улыбкой несказанной,
Неся цветы лугам и грусть певцу.
В. И. Иванов