Айдарский острог

— От ить как оно оборачивается... Нутром чую, не врёшь ты, паря. И то сказать, кишка у тя тонка мне-то врать! А пустой ты, паря, — как есть пустой. Ни с тобой, ни за тобой силы нету — можно хоть щас в землю зарыть, и никто не хватится, никто предъяву не сделает. Только сдаётся мне, что в самом тебе силушка имеется, да и Бог тя любит. Скажи-ка мне, как на духу, про Шишакова. Чай ведаешь, а?

— Да! — пошёл ва-банк Кирилл. — Атамана таучины убили, и всех его людей порешили. Я же их и подучил, как служилых кончать сподручней, и на бой вывел!

— Ты-то?!

— Ага. Главным начальником выбрали и слушались меня! Только таучины — они ведь такие... Война кончилась, добычу поделили и про командира забыли. Они подчиняться не любят, без начальников живут.

— И опять чую, не врёшь, хотя сё и дивно, — почесал бороду Кузьма. — Ладно... Одежонку — какую ни на есть — мы тебе справим. За харчи не обессудь — что сами едим, то и дадим. Не лежи тока — шевели лапами, а то ить до скончания века увечным останешься!

Кузьма ушёл, а Кирилл долго лежал, глядя в весеннее небо. В его сознании, в его мыслях воцарилась полная, стерильная, звенящая пустота. А потом в этой пустоте оформилось что-то округлое, мягкое, бесконечно тёплое и родное. Эта мягкая теплота давала абсолютный покой и защищённость, ведь она была больше всего на свете, она и была всем светом. Кажется, во всём этом ещё присутствовали руки — большие, ласковые, бесконечно сильные...

Кирилл недолго нежился в этом глюке. Он как-то плавно перетёк в другой «ролик», из детских снов — на сей раз хорошо знакомый, почти привычный. Атака. Солдаты с ружьями идут в рост. Они приближаются. Их надо остановить — от этого зависит всё. Но они не останавливаются, не падают — они приближаются. И нарастает, сдавливает, захлёстывает чувство беспомощности, неотвратимости беды, обречённости. И вдруг как луч света острое осознание: «А я могу! Я знаю, ЧТО надо делать или КАК надо делать...» В этом не было ничего личного, направленного на собственное возвеличивание или спасение. Он чувствовал себя безликим или безличностным обладателем спасения для всей вселенной добра и радости. Ему надо только смочь, успеть, превозмочь, осилить что-то. И он куда-то устремился, чувствуя, что не успевает, или не дотягивается, или не додавливает, что ли... В общем, облечь в слова эти смутные, но такие конкретные образы было очень трудно.

Кирилл открыл глаза. Вытер пот со лба — по привычке левой рукой. А потом поднёс к глазам свою правую кисть. Долго рассматривал грязные, согнутые в разном положении пальцы. Он смотрел на них, смотрел, а потом левой рукой свернул всё это безобразие в кулак. Раздался хруст и скрежет. Или ему это только показалось, потому что мир взорвался ослепительной болью. Не отирая слёз, не дожидаясь, пока боль утихнет, Кирилл развернул правую ладонь — без помощи левой руки! Средний и безымянный пальцы до конца не разогнулись — так и остались наполовину согнутыми. «Годится! — удовлетворённо улыбнулся Кирилл. — Если не начнут слушаться, я их просто отрежу!»

Некоторое время он «играл» со своей правой кистью: сгибал и разгибал пальцы — все вместе или поврозь. Это была ещё не работа, а только подготовка к ней. Он приучал себя к боли, точнее, старался вернуться в то недавнее состояние, когда она почти уже не страшна, когда её заведомо больше, чем можно вытерпеть. Наконец он понял, что почти готов к продолжению жизни, и подвёл итог сделанного: «На пианино мне уже не играть — совершенно точно. А вот держать нож или копьё, наверное, смогу, и становиться левшой не придётся. Но самое главное — это кулак. Он получается!»

Примерно час спустя Кирилл встал на ноги. Точнее, было несколько секунд, в течение которых он СТОЯЛ на ногах.

Остаток дня он сражался с собой, он глумился, издевался над своим телом как изощрённый мазохист. Понимание пришло под вечер — оно проломило наконец все подсознательные щиты и барьеры. Проломило и стало конкретным и чётким, как скала. Он — калека. Он — инвалид. От прежнего Кирилла, способного сотню раз отжаться на кулаках, пробежать «для разминки» десяток километров, перемахнуть через трёхметровый забор, его — нынешнего — оделяет бездна. Преодолима ли она? Возможно... Но эта бездна не пуста — она до краёв заполнена болью и унижениями — физическими и моральными. Совсем не факт, что стоит туда лезть, стоит начинать этот путь...

Стоит? ДА!

«Вот так, Кирюха, вот так... — мысленно погладил себя по голове учёный. — Не получается из тебя нормального героя романа! Ты в этом мире второй год, и что же? То тебя на дыбу подвесят, то на костре поджарят, то по башке треснут, а теперь и вовсе в фарш перемололи. А ты изображаешь из себя птицу феникс — всю дорогу воскресаешь. Только тем и занимаешься... Всё никак не сдохнешь... Ну, теперь-то ты влип „не по-детски“... Ничего: ты живучий, ты выберешься! Выберусь? Это почему же? А потому... А потому, что КТО-ТО ЖЕ ДОЛЖЕН ДАВИТЬ ЭТУ МРАЗЬ?!

Да, должен... Но — не поэтому, если честно. Просто где-то там — на краю тундры — меня ждёт Луноликая. Да, ждёт — МЕНЯ!!»