Айн Рэнд

Плохо отапливаемый сырой дачный домик с поломанной старой мебелью – это всё, что Розенбаумы могли себе позволить в Евпатории. Большую часть времени Алиса и члены ее семьи были голодны, ходили в обносках, мерзли. Красные и белые постоянно сменяли друг друга; сама Айн Рэнд утверждает, что на их глазах это происходило как минимум четырежды. К 1920 году пачка папирос стоила миллион рублей. В морозную зиму этого года появились проблемы с подачей воды, практически невозможно было добыть топливо для печи. Свирепствовала холера; люди ходили с бритыми головами, чтобы бороться со вшами. Летом с едой стало еще хуже. Такой Евпатория сохранилась в памяти Айн Рэнд. Много лет спустя, в Америке, она вспоминала:

«Мы жили, как на поле битвы. В результате мы начали голодать. Нельзя было найти еду. В конце концов, мы ели только пшено. Мама настаивала, чтобы мы доставали сырой лук, который она жарила на льняном масле; цинга превратилась в ужасную проблему, и мама считала, что лук предотвращал ее»[137].

Надо сказать, что Анна Борисовна была права: лук действительно является одним из народных средств против цинги.

Невозможно сказать, с кем общались Розенбаумы в Евпатории. Вполне вероятно, что впоследствии Айн Рэнд не хотела называть имен, опасаясь, что упомянутые ею лица будут преследоваться советскими властями. Пока нам удалось найти только одну ссылку: по словам писательницы, Антонина Платошкина, вульгарная женщина средних лет, персонаж из фильма «Мы живые», была списана с образа некоей русской вдовы с двумя детьми, которых Розенбаумы знали в Крыму[138]. Еще она, конечно, вспоминала о спорах и беседах с одноклассницами. Однако особой дружбы Алиса с ними не водила. Может быть, семейный круг общения был шире; но, повторимся, со слов Айн Рэнд об этом неизвестно.

В гимназии Рущинской и Миронович

Вернемся ненадолго к евпаторийскому роману Ильи Сельвинского. Чуть ли не таким же значимым, как море, в этом романе является образ альма матер автора: «В сущности, это была самая обыкновенная гимназия. Необыкновенной ее делало только одно: море. Оно поднималось до середины окон, и комната казалась увешанной импрессионистическими панно, исполненными в два цвета: снизу огневая синева, сверху нежная, нежная лазурь. Иногда на одном из панно белел парус. Иногда на другом летали птицы. В хорошую погоду яркие живые краски этой картинной галереи придавали наукам какой-то праздничный тон»[139].

У самого моря, по словам Сельвинского, «жужжали» казенные гимназии, мужская и женская. И в этом «жужжании» слышалось не только школьное многоголосие. В стенах этих школ в ту пору звучали разные наречия: здесь учились гимназисты из православных семей, иудеи-крымчаки, католики и армяне, евреи-ашкеназы, евангелические лютеране, караимы и представители многих других этнических и религиозных групп.

Нужно сказать, что бежавших с занятых большевиками территорий беспокоила возможность получения их детьми образования: местные школы были переполнены. Розенбаум-отец сделал всё возможное, чтобы в такое тяжелое время его дочери продолжили учебу. Младших девочек приняли в женскую казенную гимназию, где за обучение следовало платить. Окна гимназических классов, как вспоминала уже в постсоветское время Элеонора Дробышева, выходили «в гавань». Как и мужская гимназия, женская находилась на берегу моря – точнее, Каламитского залива.

В 1919 году «дочь провизора» Наталья Розенбаум, которой было тогда 12 лет, прошла испытания за курс первого класса по русскому языку, арифметике, рукоделию и географии. А в мае 1920-го она сдала экзамены за второй и третий классы. Но семью очень печалила Наташина болезнь – прогрессирующий туберкулез[140].

Осенью 1919 года Нора в девять лет пошла в ту же самую гимназию. По уровню подготовленности к учению ее могли бы зачислить сразу в первый класс, но поскольку места были только в приготовительном, она поступила в него и успешно окончила.

По какой-то неизвестной нам причине старшая, Алиса, в январе 1919 года была определена в другое учебное заведение – частную женскую гимназию А. П. Рущинской и А. А. Миронович.