Айсберг

Рондхейм оказался невероятно вынослив; он получил сильный удар, но быстро приходил в себя. Оттолкнувшись от мачты, он ногой ударил Питта в голову; Питт легко увернулся, нога противника промелькнула в нескольких дюймах от него. Неверный расчет дорого обошелся Рондхейму. Питт нанес серию джебов слева, потом коротким, жестким правым заставил Рондхейма опуститься на колени; тот рукой зажимал разбитый окровавленный нос.

— Вы подтянулись, — сквозь льющуюся кровь прошептал Рондхейм.

— Я ведь сказал: я вас перехитрил. — Питт отскочил, принял стойку то ли боксера, то ли дзюдоиста и ждал следующего шага Рондхейма. — На самом деле я такая же фикция, как Карзо Бутера.

Услышав свое подлинное имя, Рондхейм должен был почувствовать, что его коснулись пальцы смерти. Но он держал себя в руках, окровавленное лицо оставалось бесстрастным.

— Похоже, я недооценил вас, майор.

— Вас было легко провести, Оскар. Или мне лучше звать вас именем, указанным в вашем свидетельстве о рождении? Неважно, все равно ваша игра проиграна.

Бормоча разбитыми губами нескончаемые проклятия, Рондхейм с перекошенным от безумной ярости лицом набросился на Питта. Но не успел сделать второй шаг, как Питт нанес апперкот снизу, его кулак молотом ударил Рондхейма по зубам. Питт вложил в этот удар все до капли, всю силу плеча и корпуса, ребра пронзила острая боль, и он понял, что второй такой удар ему уже не нанести.

Послышалось глухое чмоканье и треск костей. Зубы Рондхейма вышибло из лунок в деснах, и они впились в разбитые губы, а у Питта сломалось запястье. Две-три секунды Рондхейм стоял неподвижно, словно остановленный кинокадр, и как будто бы даже выпрямился, потом с невероятной медлительностью и неотвратимостью, как падает дерево, рухнул на палубу и застыл.

Питт стоял, тяжело дыша сквозь стиснутые зубы; правое запястье бессильно висело вдоль тела. Он посмотрел на огоньки, изображавшие пушечные выстрелы из крепости, и заметил, что в павильон вплыла следующая лодка с экскурсантами. Поморгал, чтобы лучше видеть, но глаза заливал едкий пот. Что-то надо было сделать. Вначале сама мысль об этом вызвала отвращение, но он подавил его, уверенный, что другого выхода нет.

Он перешагнул через вытянутые ноги лежавшего без сознания человека, наклонился и положил руку Рондхейма на помост у самых перил. Потом поднял ногу и наступил, внутренне содрогнувшись от треска ломающейся у локтя кости.

Рондхейм пошевелился и застонал.

— Это за Джерома Лилли, — с горечью в голосе сказал Питт.

Он проделал то же самое со второй рукой Рондхейма, с мрачным удовлетворением заметив, что глаза противника открыты и смотрят в пустоту: зрачки расширились, глаза остекленели от шока.

— А это за Тиди Ройял.

Двигаясь, как автомат, Питт развернул тело Рондхейма ногами в другую сторону, и прижал их, как и руки, к помосту. Мыслящая, способная к переживаниям часть сознания Питта выключилась. Оставалось только то, что контролировало движения и заставляло работать руки и ноги. Внутри, в избитом, изрезанном и отчасти опустевшем убежище, продолжала бесперебойно работать машина. Смертельная усталость и боль отошли на второй план, забытые до того мгновения, когда мозг вернет себе полный контроль.

Питт прыгнул на левую ногу Рондхейма.

— Это за Сэма Келли.

Рондхейм закричал, но захлебнулся криком. Остекленевшие серо-голубые глаза смотрели снизу на Питта.

— Убей меня, — прошептал Рондхейм.

— Даже если ты проживешь тысячу лет, — мрачно ответил Питт, — тебе все равно не расплатиться за боль и страдания, которые ты причинил. Я хотел, чтобы ты знал, каково это — чувствовать боль, когда раскалываются кости, неподвижно лежать и смотреть, как это происходит. Мне бы следовало сломать тебе позвоночник, как ты сломал его Лилли, и любоваться, как ты гниешь в инвалидном кресле. Но это лишь мечты. Тебе предстоит суд, Оскар, он будет длиться несколько недель, а то и месяцев, но нет на свете жюри, которое вышло бы из совещательной комнаты, не вынеся тебе смертного приговора. Нет, я не окажу тебе услугу, убив тебя. А вот это за Вилли Ханневелла.

Питт не улыбался, и в его темно-зеленых глазах не было удовлетворенности. Он прыгнул в четвертый, последний раз, и ужасный, хриплый, болезненный крик пронесся над палубой корабля, отразился эхом от стен павильона и медленно стих.

С ощущением опустошенности, почти печали Питт сел на крышку люка и посмотрел на истерзанную фигуру Рондхейма. Зрелище было не из приятных. Ярость нашла выход, и он, чувствуя себя опустошенным, ждал, когда легкие и сердце заработают нормально.

Он все еще сидел так, когда на палубу вбежали Киппманн и Лазард в сопровождении группы людей из службы безопасности. Они ничего не сказали, сказать было нечего — по меньшей мере в течение шестидесяти секунд, пока им не стало ясно, что сделал Питт.

Наконец Киппманн нарушил молчание.

— Грубовато вы с ним обошлись, вам не кажется?

— Это Оскар Рондхейм, — как-то неопределенно ответил Питт.

— Вы уверены?

— Я редко забываю лица, — ответил Питт. — Особенно тех, кто избивает меня до смерти.