Айседора: Портрет женщины и актрисы

В той же статье Горький описывает Айседору так: «Стареющая, оплывающая… закутанная в кирпичного цвета платье, она кружилась и корчилась в тесной комнате, прижимая букет… увядших цветов к груди, с застывшей улыбкой на толстом лице… Пока она танцевала, Есенин сидел за столом, пил вино и хмуро наблюдал за ней уголком глаза. Возможно, именно в такие моменты рождались его строки, полные сочувствия:

Расскажи мне, скольких ты ласкала?

Сколько рук ты помнишь? Сколько губ?

И все чувствовали, что он смотрел на свою подругу как на ночной кошмар, уже знакомый ему и потому не пугающий, но тем не менее постоянно гнетущий…»³

В то же время Горький, говоря о пьяной улыбке Айседоры, описывает внешность Есенина, разительно переменившегося с тех пор, как он впервые увидел его в 1914 году. «Его беспокойный взгляд блуждал по лицам присутствующих, выражая дерзость и презрение, потом вдруг он становился не уверенным в себе, беспокойным и подозрительным. Он был очень взвинчен, что выдавало в нем сильно пьющего человека»⁴. Сергей вскочил и положил конец этому вечеру словами: «Давайте пойдем куда-нибудь, где не так шумно».

Вообще, впечатление от Айседоры или Есенина зависело от того, насколько окружающие знали каждого из них. Так, когда друзья Есенина замечают, что у него был болезненный вид, что он слишком много пил, что у него на лице были следы пудры, то все это говорится в сочувственном тоне, а когда они рассказывают о крашеных волосах Айседоры, поплывшей краске на ее лице, смазанной губной помаде, ее полноте и возрасте, ее пьянстве, то это говорится с сарказмом или отвращением. Друзья же Айседоры или ее поклонники замечают увеличение ее веса или любовь к выпивке с пониманием, они ищут причины, объясняющие это, и говорят, что ее искусство делает незаметными и ее полноту, и ее небрежный грим. В то же время они упрекают Есенина за пьянство, неверность и жестокость. Биографы также не избежали необъективности. Их знания, касающиеся трудностей, разочарований, триумфов и трагедий, они обычно преподносят с точки зрения объекта своего исследования. Поэтому легко представить любого из супругов капризным, деспотичным, ведущим себя вызывающе без всяких причин.

Неприятие Горьким Айседоры следует рассматривать в свете его отношения к Есенину.

Есенин возвращается к своему пребыванию в Берлине в письме, написанном Мариенгофу несколько недель спустя из Остенде.

«…Так хочется мне отсюда, из этой кошмарной Европы, обратно в Россию, к прежнему молодому нашему хулиганству и всему нашему задору. Здесь такая тоска, такая бездарнейшая «северянщина» жизни… В Берлине я наделал, конечно, много скандала и переполоха. Мой цилиндр и сшитое берлинским портным манто привели всех в бешенство. Все думают, что я приехал на деньги большевиков, как чекист или как агитатор. Мне все это весело и забавно…»⁵ (Скандалы Есенин часто закатывал сознательно, ради саморекламы. Его друг Н. Полетаев⁶ как-то обвинил Сергея в этом, а тот подтвердил, говоря, что скандалы привлекают внимание глупой публики. «Знаешь, — добавил он, — Шекспир в юности тоже был большим скандалистом». Но если Есенин скандалил сознательно, то не только потому, что его мало знали за пределами России, в то время как Айседора была широко известна, но еще и потому, что он хотел создать рекламу революции. Не желая быть в роли приложения к Айседоре, он вел себя как человек активный, находящийся за границей с определенной миссией. Вернувшись, он сказал Шнейдеру⁷: «Думаете, я поднимал там шум, потому что был пьян? Вовсе нет. Было ли это так уж дурно? Нет, я поднимал шум ради нашей революции!»)

После Берлина Айседора и Сергей отправились в Висбаден, откуда Есенин написал Илье Шнейдеру на адрес школы Дункан в Москве.

«Висбаден.

21 июня 1922 г.

Милый Илья Ильич!

Привет Вам и целование.

Простите, что так долго не писал Вам, берлинская атмосфера меня издергала вконец. Сейчас от расшатанности нервов еле волочу ноги. Лечусь в Висбадене. Пить перестал и начинаю работать.