Айвазовский

После памятной статьи Нестора Васильевича об Айвазовском Ованес относился к писателю с понятной благодарностью. Хотя бы упоминание в «Художественной газете» дорогого стоило, что же говорить о развернутой статье?

Нестор тоже выделял Айвазовского, чувствуя его несомненный талант и понимая, что без внимания и поддержки даже такой волшебник моря, как нахлынувший на чопорный Петербург феодосийский юноша с его невероятными южными красками, теплым морем и неунывающим дарящим свет и тепло солнцем, может зачахнуть и, скорее всего, погибнет.

Кроме того, Айвазовского открыто поддерживали такие господа, как президент Академии Оленин, художник Брюллов, коллекционер Томилин, его работы уже начали покупать, и выставки с участием молодого человека проходили очень хорошо. «Дай нам, Господи, многие лета, да узрим исполнение наших надежд, которыми не обинуясь делимся с читателями», — писал Нестор Кукольник в своей статье.

Когда Брюллов привел Ованеса в дом к Кукольникам в первый раз, Карл Павлович многозначительно покосился в сторону стоящего поодаль мрачного господина с темными волосами и широким носом и, весело кланяясь тому, шепотом произнес: «Остерегайся второго Кукольника. Платон [76]мало пьянеет и только и ждет, когда можно будет что-то стащить.

У Глинки ноты, у нас с тобой рисунки. Все это он продает затем в журналы, а ты хвать-похвать, а в заветной папочке-то ничего и нет. А все он — черный ворон Платон Кукольник», — после этого более чем странного представления Брюллов направился прямиком к «черному ворону Платону», дабы заключить его в дружеские объятия. Немало удивленный подобным поведением, Айвазовский разумно воздержался от комментариев. Другой странной фигурой в окружении Брюллова был некто Аполлон Мокрицкий — художник из городка Пирятино, что где-то в Полтавщине, над которым Карл Павлович откровенно потешался и, как казалось, в грош не ставил. Бедный же Аполлон, которому Брюллов давно уже, должно быть по пьяному делу, обещался нарисовать его портрет, да в результате на одну только карикатуру и сподобился, как тень ходил за Великим, прислуживая ему днем и ночью. Да, именно так, потому что капризный Карл Павлович запросто мог поднять Аполлона ночью с постели, всучить тому какую-нибудь книжицу и заставить себе читать. Другие ученики тоже по очереди читали Брюллову, тот любил работать, слушая об астрономии, биологии, или вдруг ему остро требовались стихи… читал и Айвазовский. Что тут такого? Но над Аполлоном Брюллов откровенно измывался. О чем сам Мокрицкий частенько жаловался новому приятелю. Вот ведь злой гений — Карл Павлович, заставляет его бедненького вести дневник, записывая туда впечатления от встреч с прославленными художниками, хотел, чтобы он стал русским Джорджо Вазари, [77]того, что создал свою бессмертнию книгу: «Жизнеописание наиболее знаменитых живописцев, скульпторов и архитекторов». Потому как «Жизнеописания» эти не просто великий труд и подвижничество — книга о художниках для художников, книга на все времена!

Только не близок этот труд Мокрицкому, не так он жизнь и судьбу свою видел: «…22 ноября (1836 г.). Вчера, по случаю именин дочери графа Толстого, был я у него на вечере. Вообразив себе, что и дочь Катер [ины] Вас[ильевны] Галаган именинница, отправился я к ней часам к восьми вечера, но ошибся, был у Муррей. […] В десять часов отправился я к графу и пробыл там до пяти часов утра. Было очень весело. Здесь я первый раз увидел названных […] красавицами трех сестер Кусовых. Воробьев и Рамазанов увеселяли общество своими милыми и забавными плясками. […] Встав с свежею головою […], я был обрадован приходом Ивана Маркевича, […], пошли мы к «Помпее» и наслаждались с полчаса этим гениальным произведением. […] Обедал я у Венециановых […]. Прекрасное семейство! В обществе Ивана Захаровича Постникова мы имели случай помирать со смеху. […] От Венециановых пошел я к Брюллову, застал его одного за чтением р[омана] «Ледяной дом» Лажечникова. Я уселся подле него, он читал вслух. Когда он кончил первую книжку, я поднялся со стула и хотел идти, было уже десять часов, он удержал меня еще на полчаса. Спустя это время, я опять за шапку, он стал удерживать меня и, когда я, объясняя ему, отговаривался усталостью от вчерашнего вечера и опасением не потерять завтрашнего дня, то он напустил на меня всю силу своего красноречия, упрекая меня в страсти к развлечениям, к хождениям по гостям, к танцам. В самых ужасных видах изображал мою леность и любовь к искусству, потерю времени на пустые удовольствия и прочее] [78]».