Айвазовский

Айвазовский высаживается неподалеку от базара, жестами приказывая гребцу подождать его. Сначала оружейный базар, все знают, что в Турции отменное оружие — можно купить себе или на подарки. Вот кинжалы, наверное, всех возможных форм и размеров, острые, точно бритва, и украшенные на все вкусы. Серебро, золото, кораллы, яшма, изумруды, рубины, жемчуг, серебро и золото… с разрешения продавца он извлекает первый понравившийся ему кинжал из ножен, читая на стали клинка стихи из Корана, на другом какая-то народная мудрость или чей-то, уже неизвестно чей, боевой девиз. Кривые ятаганы, дамасские сабли… сколько тут еще сокровищ! Как бы не опоздать к обеду в посольство. Иван Константинович откладывает понравившийся ему клинок, обещая зайти завтра. Голова кружится от обилия впечатлений. Понимая, что клиент уходит, турок дружелюбно предлагает бесплатно выпить чашечку кофе или отведать холодной родниковой воды, которую только что принес в изящном кувшине мальчик-водонос. Жарко, как не принять приглашение, но долго нельзя рассиживаться, и пообещав вернуться, художник торопится туда, где звучит какая-то музыкальная какофония. Должно быть, одновременно играют разные мелодии приглашенные по случаю музыканты. Невольничий рынок. Его можно узнать по развешенным у самых ворот клеткам, в которых ждут часа освобождения певчие птицы. Обычай гласит — сторговал себе рабыню — будь человеком, купи и птицу. Девушка обретает комнату с изящной решеткой на окнах, а птица — вот счастливица — птица получает свободу.

Айвазовский покупает несколько птиц и отпускает их в небо.

Многие иностранцы ходят в секретные дома, в которых им за умеренную плату показывают похищенную где-то прекрасную принцессу. Девушка хороша собой и плохо говорит по-турецки. Любовь принцессы — дорогое, но изысканное удовольствие, но художник принципиально не ходит по таким домам. К чему ему принцессы, чья продажная любовь не вызывает в нем ни сочувствия, ни тем более душевного трепета? Для чего невольницы с их страхом, ненавистью и печалью? Тем не менее он ходит по рынку, запоминая, впитывая, зарисовывая в блокнот, пока строгие стражники не начинают гнать его прочь.

Он посещает бани — ни в одной стране мира нет таких бань, как в Турции. Необыкновенное изысканное удовольствие. Его намыливают, разложив на большом мраморном столе, массируя каждую мышцу, каждый суставчик, по телу разливается приятное тепло. Горячая вода сменяется ледяной, потом снова горячей. На ноги ему надевают деревянные котурны, на голову чалму. После мыльной самое время распарить косточки в комнате с паром и благовониями, потом новый массаж с одуряющими дивно пахнущими маслами. Расслабление такое, лежал бы и лежал, но банщики уже снова поднимают его, ведут или, может быть, несут, во всяком случае, он не чувствует ног, на веранду, где бьют фонтанчики и цветут цветы. Кто-то приносит кофе, а он, возрожденный и счастливый, лежит себе не думая больше ни о чем, а только наслаждаясь до этого неизвестными новыми гранями жизни.

Иван Константинович посещает целебные источники, вновь пробуя вонючую воду и вспоминая Италию. Поход к источникам — еще одно развлечение турок. Семейное развлечение. Многие турки берут с собой целый гарем, мирно отдыхая на природе, в то время как их жены ждут в специальных закрытых повозках, лакомясь фруктами и сластями, которые по первому зову приносят им разносчики. Гаремы на выезде охраняют мрачные охранники — ответственный пост. Чуть зазеваешься, как какой-то проходимец вдруг ни с того ни с сего возьмет да и уставится на повозки или, еще хуже, на вышедших размять ножки жен господина. С одной стороны, разглядеть что-либо под темными покровами невозможно, но стыд господину, если на его имущество вот так пялятся. Да и женщины, особенно те, кто уже по несколько лет живут в гареме, обычно не робкого десятка — одна попросила принести себе покурить и теперь тянет сладковатый дым через жасминовый чубук, нет-нет да и приоткрывая лицо — зараза. Другая решила посидеть в тенечке на специально постеленном для нее ковре, добро бы просто сидела, а она возьми да и попроси принести ей воды, как будто бы в повозке не судьба ту же воду пить. Опять же стыд — с одной стороны, цыкни на нахалку, чтобы хоть отворачивалась, когда чашу к устам сахарным подносит, приподнимая паранджу, ты цыкнешь на нее, даже не цыкнешь, а зыркнешь выразительно, а она потом наговорит, что ей в жару воды испить бедняжке не дали. Третья… на личико чистая мегера, но туда же… а тут еще неведомо откуда взявшийся иностранец пристроился рисовать в блокноте то ли деревья, то ли жен господина. Тяжело охранять гарем.