Академия Князева

Ее суждения о делах житейских были иногда наивны, иногда забавны; вдруг выяснялось, что она не знает или не понимает простых вещей, известных горожанам с детства, – это при том, что она сама давно уже считала себя горожанкой; она верила в приметы и была не лишена предрассудков; в кино или театр ходила редко, обычно, когда устраивались культпоходы, предпочитая вечерами работать или читать. Нравились ей старинные романсы, стихи Есенина, любила она Ремарка и часто повторяла один из многих его афоризмов: «Память – это великое благо и страшное зло».

Но едва лишь речь заходила о геологических науках или о науке вообще, она преображалась. В голосе появлялась звучность, речь становилась плавной, едва ли не изысканной, очень конкретной (она вообще не терпела суесловия – устного и письменного). Обычно деликатная, даже стеснительная, она делалась напористой, безжалостно-ироничной, разила оппонентов безупречной логикой. А потом, остынув от баталий, среди интерьера холлов и банкетных залов, среди академических львов и львиц выглядела приодевшейся домработницей – эта женщина, ученый, интеллигент в первом поколении.

«Эх Зоя Ивановна! Вам бы мужчиной родиться…» – вздыхала Эмма Анатольевна и вспоминала еврейскую «мужскую» молитву: «Спасибо, господи, что ты не создал меня женщиной»…

…Исследователь должен сам обрабатывать свои материалы.

Что оставалось Заблоцкому после таких слов? Только развести руками и ниже склонить голову.

Теперь к Харитону. Именно теперь, в покаянном настроении. Улетучится – жди потом, когда снова появится, снизойдет, так сказать.

Заблоцкий покурил у пожарного крана, набираясь духу, представил себе, как выглядит в глазах Зои Ивановны, и это придало ему решимости.

Харитон Трофимович Ульяненко внешне ничем примечательным не выделялся: среднего роста, со склонностью к полноте, вполне естественной для пятидесятилетнего человека, ведущего сидячий образ жизни; слегка одутловатое лицо; густые длинные волосы с проседью, зачесанные набок; маленькие уши, прижатые к черепу; холодные серые глаза и рот щелью – свидетельство постоянной озабоченности. Заботили, однако, Харитона Трофимовича не проблемы отечественной геологии и даже не дела вверенного ему отдела, а судьба собственной монографии, которая одновременно являлась и докторской диссертацией. Дело в том, что, к большому для Харитона Трофимовича несчастью, месторождение руд, которым он детально занимался вот уже много лет, еще более продолжительное время исследовал директор базового института. Кандидатскую он Харитону Трофимовичу дал защитить, но когда тот начал упорно карабкаться к высотам докторантуры, директор усмотрел в этом посягательство на собственные научные завоевания и, по выражению водолазов, перекрыл конкуренту кислород. Возможностей для этого у него было предостаточно.

Окажись в таком положении кто-нибудь другой, ему наверняка сочувствовали бы, а вот Харитон Трофимович ни жалости, ни сочувствия не вызывал. В филиале знали его паучий метод «высасывания и выбрасывания»: он принимал на тему молодых, способных, но чаще всего безответных ребят, безбожно их эксплуатировал, суля в недалеком будущем помочь с диссертацией, а после каким-то образом ухитрялся делать так, что ребята эти от него сбегали и впоследствии обходили филиал пятой дорогой. И повезло Харитону Трофимовичу в том, что люди вокруг него подобрались тихие, покладистые, никому не хотелось поднимать шум и заниматься разоблачением. Да и кто ты такой супротив него? У тебя за душой-то всего ничего, каких-нибудь пять-шесть статеек, а у него – в десять раз больше.

В чем нельзя было отказать Харитону Трофимовичу, так это в деловитости и усидчивости, вообще в работоспособности. И организатор он был неплохой, умел правильно расставить людей, воодушевить, нацелить. Быть бы ему крепким администратором в науке, удовольствоваться степенью кандидата, получить которую в состоянии каждый человек средних способностей, обладающий настойчивостью и трудолюбием, не лезть бы выше, рискуя свернуть себе шею! Но Харитона Трофимовича неустанно искушал бес честолюбия, а человек только тогда и открывает свои дурные стороны, когда очень к чему-то стремится, тянется изо всех сил, а достичь не удается…

Когда Заблоцкий вошел, Харитон Трофимович кроил очередную печатную работу: вырезал ножницами и наклеивал на листы бумаги столбцы типографского текста и полоски машинописных вставок. Клей он намазывал пальцем.

– Харитон Трофимович, – покаянно начал Заблоцкий, – я, кажется, крепко подвел Зою Ивановну…

И рассказал все, как на духу.

– То-то я смотрю, скоро у всех будут ваши фотографии. – Харитон Трофимович, хмурясь, принялся рассматривать свой палец и соскребать с него засохший клей. – Сколько вам еще осталось?

– Кому? Василию Петровичу? Ему я и половины не сделал.

– А Зое Ивановне?

– Там снимать еще месяца два. А потом печатать в четырех экземплярах, это тоже много времени займет.

Харитон Трофимович некоторое время обдумывал что-то, потом сказал: