Академия Шекли (сборник)

Наши, кружковцы, перебивались кто как мог. Когда стала ясна тенденция, когда ветер перемен принёс запах гари и трупный смрад, мы стиснули зубы и – была не была! – обратились прямиком в Страсбургский суд по правам человека.

Ответ пришёл на удивление быстро: жалоба принята к рассмотрению, ждите. А потом тех из наших, кто ещё работал, уволили. Эллочку Бахтину ударили в подъезде бейсбольной битой, и теперь она, парализованная, лежит на бесплатной койке в хосписе Армии Спасения. Толику Длукеру сожгли машину. Симоняна избили и ограбили. У меня по суду отобрали дачу – якобы я незаконно приобрёл в 2001 году участок земли, на котором её построил.

Совпадения? Цепь случайностей? Мистика? Нет, конечно же, нет. Все эти события оказались закономерным финалом нашего „невыхода на площадь“. „Эх, не жили хорошо – нечего и начинать!“ – сказал тогда Толик, продал телевизор, компьютер, коллекцию монет и заплатил за квартиру на полгода вперёд. Остальные последовали его примеру. За телевизорами в ход пошли другая бытовая техника, потом книги, вещи, мебель… Продержаться на вырученные деньги нам удалось не больше полугода, а затем страшное и мерзкое слово „выселение“ пришло и в наш кружок.

„Саша, помоги им!“ – попросил меня Толик, когда протестующему против выселения Гальперовскому судебные приставы сломали руку. Я вздохнул и в последний раз посмотрел на свою стеклянную гордость…

Собственно, благодаря аквариумистике я и стал тем, кем стал – доктором биологических наук, членом-корреспондентом Российской Академии Наук, почётным академиком доброго десятка региональных академий, автором почти сотни монографий, специалистом по замкнутым биосистемам и так далее…

Первый аквариум – трехлитровая банка с парой гуппи и веточкой элодеи – появился у нас в доме, когда мне исполнилось шесть лет. Тогда, глядя на странный водный мирок, разместившийся на подоконнике в моей комнате, я ещё не знал, что „заболел“ на всю жизнь.

Итог этой самой жизни – восемь двухсотлитровых красавцев из прекрасного „панорамного“ стекла, оснащённых по последнему слову аквариумной техники всевозможными помпами, фильтрами, компрессорами, освещённых „живым“ светом специальных ламп, возвышались в большой комнате моей квартиры, превращая её в филиал царства Нептуна.

И это не считая „отсадников“, нерестилищ, „малявочников“ и карантинного аквариума! Без малого две тонны воды, грунта, растений и, конечно же, подводных обитателей, от карпозубых, лабиринтовых, харациновых, сомов, вьюнов и цихлид – до экзотов вроде диадонов, больше известных как двузубы.

Живые кораллы в обычной квартире. Голотурии, актинии, трепанги, морские ежи, анемоны и даже карликовый португальский кораблик! Толик Длукер, всегда дразнивший меня Дуремаром, когда увидел ночные танцы светящихся креветок среди шевелящихся стеблей кораппины, ушёл в прихожую, нахлобучил там свою видавшую виды шляпу, вернулся в комнату и снял её передо мной в торжественном молчании…

И вот теперь всё это пришлось распродавать, причём зачастую людям, мало смыслящим в аквариумистике. Я прощался со своими питомцами, точно с детьми. Да они и были, в сущности, моей семьёй, все, от алых конихусов до муаровых шейбенбаршей, от полосатых птерофиллумов до лимонно-желтых лабидохромисов. Я любил их и, отдавая в чужие руки, отдавал и частичку себя…

Лишь один аквариум я оставил. Небольшой, круглый, непрофессиональный, такие обычно заводят для детей, поселяя в нем какую-нибудь оранду или телескопа.

Эту нелепую круглую банку отдала мне Верочка Старостина после смерти мужа, Владислава Павловича. Доцент Старостин, живая легенда нашей кафедры, умер позапрошлой зимой – диабетическая кома. Врачу „Скорой“, приехавшему спустя два часа после вызова, осталось лишь констатировать смерть. У Старостиных не было денег на инсулин…

Верочка после похорон продала квартиру и уехала к родственникам в Ижевск. Так старостинский аквариум оказался у меня. Конечно, можно было бы продать и его, но, во-вторых, стоил он до смешного мало, а во-первых, где бы тогда жил мой аксолотль?

…Заточение. Толик Длукер называет моё добровольное уединение заточением. Я с ним не согласен. Мне больше нравится определение „внутренняя эмиграция“, хотя психологи так обозначают не физическое, а душевное состояние человека.

Я эмигрировал. Из страны, которая перестала быть моей, я уехал в мой дом, в мою квартиру, и лишь изредка навещаю Родину – во время вылазок за продуктами, например, да и то стараюсь не смотреть по сторонам и ни с кем из посторонних не общаться.

Для общения есть друзья. Они навещают меня в моей добровольной ссылке, правда, не так часто, как мне бы хотелось. Но я не чувствую себя одиноким. Тихими долгими вечерами я смотрю на своего аксолотля и веду с ним молчаливый диалог обо всём на свете…

Мир забыл обо мне. Если в первые месяцы нет-нет да и звонил телефон, то теперь имя Александра Ивановича Мендина, по всей видимости, вычеркнуто из всех списков.

И я тоже забыл о мире».

* * *