Академия тишины (СИ)

Впрочем, с ней никогда не знаешь толком: она не спит так, что не спит, или спит так, что не спит? Сидит на своей кровати, поджав ноги, бледная, волосы прилипли ко лбу, под глазами пролегли тени, на впалой щеке — едва заметная красная сеточка, хотя, может быть, просто отлежала, да и глаза покраснели. Вещи собраны в небольшой саквояж, стоящий тут же, перед кроватью — в отличие от меня, соседку ожидают целых двадцать четыре дня каникул.

Всего двадцать четыре дня. В Академии стихий, насколько я помню, на отдых между курсами отводится два с половиной месяца — почти в три раза больше времени. С факультетом смерти такая политика вполне понятна, действительно, после такого "отдыха" думать о чём-либо, кроме как о смерти, жестокой, кровавой и насильственной, будет крайне затруднительно, но вот факультет жизни за что страдает?

При виде меня Мэй немного оживляется, протягивает мне лежащую на тумбочку записку, свёрнутую в рулончик и трогательно перевязанную синей ленточкой.

Не спит.

В записке всего несколько слов — не приживается, ох, не приживается у нас эпистолярный жанр:

"Надо поговорить. Л.В."

Всем-то со мной надо поговорить! Звучит довольно комично, с учётом того, что все здесь совершенно точно знают, когда конкретно можно и нужно говорить — и до следующего такого прекрасного момента осталось чуть меньше суток — плюс двадцать четыре дня каникул. Или Леннард тоже никуда не уезжает?

Надо тебе — приходи к началу второго курса и говори! Лично я сейчас с удовольствием лягу спать.

И всё равно настроение немного испортилось. Я злобно взглянула на записку — и бумага вспыхнула, а Мэй испуганно дёрнулась, и маленький самовольный костерок погас, оставив горстку серого пепла и струйку дыма.

Я отыскала кусочек мела и написала на нашей дощечке: "Спокойной ночи, хорошего отдыха на каникулах". Мэй кивнула, но грусти и потерянности в её взгляде и позе не убавилось нисколько.

Впрочем, не моё дело.

Следующий день прошёл сумбурно и даже несколько шумно — забавный парадокс. Занятий по тренировке тела не было, и моё проклятое вредное тело вместо того, чтобы радоваться, счастливо побулькивая, например, животом и задорно подрыгивая ногами, протестующе ныло и жаждало привычной дозы нагрузки. Народ собирался в путь, отправляясь к ректору для снятия печатей молчания, и, как я подозреваю, наложения печатей о неразглашении, а потом — к заранее вызванным экипажам. Я уже попрощалась с Артой и с Мэй, потом, не в силах выносить суету, вышла на улицу. Габриэль встретился со мной на улице, потянул за собой. Мы подошли к лесу, и Габ уселся прямо на сухую августовскую траву, а я — рядом с ним, положив голову ему на плечо. Пару минут мы просто так сидели, слушая слабый шум ветра и совсем отдалённый стук колёс экипажей — видимо, слух за этот год обострился. Не знает, что в следующем году его ждёт такой облом.

— Я съезжу домой на два дня. Надо проведать Сэма и выяснить, что решилось по его поводу. А потом вернусь сюда, — неожиданно вслух сказал Габриэль, а я вздрогнула от звука его голоса больше, чем от появления умертвий-уборщиков. Помотала головой, мол, не обязательно возвращаться, останься с семьёй.

С Джейси, моим Джейси.

— Я бы вообще никуда не уезжал, — Габриэль прижал меня чуть крепче, а я зажмурилась, вдыхая его запах, скорее, чувствуя, чем слыша тихий стук его сердца. — Но Сэмюэль… Сейчас, честно говоря, мне кажется, идея с его поступлением сюда — абсолютно бредовая. В конце концов, пусть его тело выросло, и даже рассуждать он стал куда разумнее, но его ввели в стазис, когда ему было девять, Джей! Только девять лет!

Я протестующе отстранилась — демоны, как объяснить Габу, что его, а вообще-то и мой братец нужен мне здесь, нужен очень-очень?! Что на самом деле он старше нас обоих?

Демонов Джеймс и его привычка умалчивать обо всём до последнего!

— Дело не в том, что я боюсь за него, Джей, нет, я не чувствую себя виноватым, правда — больше не чувствую. И не в том, что ему тут будет трудно, в конце концов, об этом должны думать родители, а не я — они же сами здесь учились! Но в целом я бы не хотел, чтобы он здесь учился. Именно здесь.

Габриэль смотрит мне в лицо, зелёный и голубой глаза проявляют редкостное единодушие — в них тревога.

— Безмолвие, глухота — это какие-то варварские методы, Джей. Не говоря уж обо всём остальном — работа с трупами, со стазисом, с умертвиями этими. Может быть, кому-то и надо этим всем заниматься, но они переходят грань. Они все тут переходят грань! Вспомни Лукаса, вспомни леди Сейкен.

Габриэль тянет меня к себе, а я почти изумлённо смотрю на него — он редко проявляет эмоции так явно. И в том, как он беспокоится о Джеймсе, есть нечто невероятно… притягательное. Я целую его в ответ, ощущая покалывающее возбуждение в запястьях, но Габ чуть отстраняется.