Академик Ландау. Как мы жили

Недоумение, возмущение, ярость. Почему вы мне не сказали этого накануне? Вы бы отказались приехать, но я и теперь откажусь. Ландау лечат врачи уважаемые и знающие, вмешиваться в их дела не по их просьбе — как это называется? В это время пришла машина. Майя взмолилась. Она обещала, что наш визит только этим ограничится, что она хочет знать лишь моё мнение, и больше ничего. Не разговаривая друг с другом, мы спустились к машине.

Из кузова машины на меня глянуло измученное и красивое лицо, это жена Ландау Кора. Беспорядочно свисающие локоны, насторожённый и пытливый взгляд, словно спрашивающий, кто я — друг или враг. Опыт врача подсказывает мне, что имею дело с глубоко неврастеничной натурой, неврастения тяжёлая. По дороге жена Ландау сбивчиво и путанно объясняет, что именно от меня нужно. Понятно одно: все запутанно и непонятно. Основная мысль Коры Ландау, к которой она возвращается, назойливо напоминает музыкальную форму рондо — это необходимость внимательно выслушать её, прежде чем идти смотреть больного. Когда она возвращается к этой мысли снова и снова, я киваю в знак согласия.

Но вот и дом. Мы вошли в уютную прихожую, из которой налево видна большая гостиная, прямо кухня, направо вверх ведёт полувинтовая лестница. Мне объяснили, что квартира двухэтажная, больной наверху у себя в кабинете. Мы зашли в гостиную и уселись за большой жёлтый круглый стол. Удалось выяснить несколько важных деталей. Во-первых, Ландау до травмы, вернее всю жизнь, помнил только то, что его интересовало. Во-вторых, Ландау не переносил боль, самую малую, перед взятием крови из пальца мог потерять сон.

Наконец, мы у больного. Ландау лежал на широкой кровати, он был одет в пижаму, на ногах высокие протезные ботинки, зашнурованные до конца. Мы познакомились: Кирилл Семёнович — Лев Давидович. Это был худощавый человек высокого роста, с длинными руками и ногами. Он поднял кисти рук в воздух и улыбнулся:

— Я не имею претензий к медицине, я знаю, её возможности ограниченны. Но если возможно снять боли в животе, я буду очень признателен.

— Думаю, что можно.

— Благодарю вас.

Больной успокоился и сложил руки на груди. Левая кисть деформирована в пальцах, следы травмы.

— Давно болит живот.

— Давно, все время.

— А интенсивность болей одинаковая?

— Не знаю, не помню.

— Ну, скажем, сегодня болит сильнее, чем вчера?

— Не помню.

— Что с вами случилось помните?

— Нет, не помню. Знаю, что спас мне жизнь Фёдоров. Но это со слов Коры. Во время осмотра больной все время принимался правой рукой расправлять искалеченные пальцы левой руки.

— Лев Давидович, зачем вы это делаете?

— Мне больно расправлять мои искалеченные пальцы, и я отвлекаюсь от боли в животе. По окончании осмотра больной, проявлявший беспокойство, облегчённо вздохнул. Он заторопился в туалет, оказалось, он туда ходит до 20 раз в день, испытывая ложные позывы. Я спустился вниз, Кора задержалась наверху у больного. Майя спросила меня о впечатлении, которое я вынес после осмотра. Впечатление… «Не знаю, не знаю», — сказал я, подобно тому, как я слышал эти слова от больного. Спустилась Кора. Я объяснил, что ничего определённого сказать не могу, не ознакомившись с историей болезни. И тут Майя заявила, что копия истории болезни у неё есть и что она может привезти её в больницу. Тут я извинился, сказав, что забыл задать один вопрос больному. Быстро поднявшись наверх, я вошёл в кабинет и спросил:

— Лев Давидович, вы помните, как меня зовут?

— Да, Кирилл Семёнович. Значит, вы говорите, что можно снять боль?

Спустившись вниз, я встретился с пронзительным взглядом Коры.

— О чем вы его спросили?.

— Я спросил, помнит ли он моё имя.

— Он назвал вас? — спросила она с тревогой.

— Да, назвал.

Она облегчённо вздохнула, тогда спросил я:

— А почему он запомнил моё имя?

— Вы же обещали избавить его от боли.

Логично. Мы с Маей уехали, я пообещал посмотреть ещё раз больного, ознакомившись с историей его болезни.

В последующие дни после неоднократных бесед с больным у меня сложилось довольно странное впечатление о памяти Дау. В самом деле, Дау решительно ничего не помнил из того, что происходило в течение дня и накануне. Вместе с тем отдельные факты он запоминал твёрдо. Разгадка этого явления, как это стало ясно мне позже, крылась в особенностях личности замечательного физика.

Память Ландау отличалась крайней степенью избирательности. Само по себе это свойство не является чем-то исключительным, поскольку многие творческие натуры им обладают. Но у Дау это свойство было резко индивидуализировано. Он запоминал не только все, что было ему необходимо для мыслительной деятельности в физике, но и все до последних деталей из того, что могло его интересовать. Так, и по его свидетельству, и по рассказам его жены, он решительно не помнил, что ел только что за обедом, и, скажем, не мог назвать людей, которые с ним сидели за столом, если они его не интересовали.