Ах, эта черная луна!

Он постоял у приоткрытой двери ша балкон, разглядывая гостей. В комнате стоял густой гул, прерываемый взрывами смеха. Дамы были красивы и разнообразны. Большинство в бальзаковском возрасте, но как хороши! Горячая южная красота Софии выгодно контрастировала с ослепительной белизной Ванды. Ах, эти васильковые глаза! Некогда они опьянили Юцера, и похмелье было тяжелым. Та ссора с Натали была, пожалуй, самой крупной. Потом появилась Мали, и никакие интрижки Юцера более не казались Натали опасными. Есть нечто утихомиривающее в тройственном союзе. Он устойчив, его гораздо тяжелее разомкнуть, чем мерцающую прямую, проходящую всего через две беспокойные точки.

К Софии и Ванде подошла Мира Яглом. В каком году она стала королевой красоты? В сороковом. За год до войны. Всего тринадцать лет назад! Как она была хороша! Нет, пожалуй, сейчас она даже лучше. Тогда у нее было капризное бездумное лицо. А сейчас ее глаза глубоки и печальны. Говорят, что она была любовницей немецкого офицера и так спаслась. А если и была? У Миры была девятилетняя сестра, которая была так красива, что дополнительный подарок природы — необыкновенный голос — казался кощунственным излишеством. Как ее звали? Господи, как он мог забыть! Девочку звали Любовь. Она погибла. Ее просто пристрелили, когда она пыталась подобрать оброненный немецким офицером кусок хлеба. Возможно, это был тот же офицер, который спас ее сестру. Возможно, он бросил хлеб неслучайно. У этой девочки были странно печальные глаза, когда она была совсем малюткой. Почему столь здоровое и счастливое дитя излучало печаль в добрые времена, когда жизнь ей улыбалась? Дано ли детям предвидение?

Юцер беспокойно обежал глазами гостей, но Любови среди них не было. Его взгляд остановился на Мали. Пожалуй, Мали все же лучше всех. Красивее Миры Яглом, но королевой красоты ее бы не выбрали. В ее лице нет ни одной правильной черты, в ней вообще нет ничего правильного. Лицо беспокойное, вернее, беспокоящее. Движения отрывистые. Но как мила! И как неправильно элегантна! В ее присутствии мужчины все еще теряют разум и волю. Вот Борька Ароновский, первый любовник города и окрестностей, только что из Рима (тринадцать лет не в счет), склоняется перед ней, искарежен немыслимой тягой, обуглен, не может отойти. Бедная Ванда!

A-а, Белла! Оу! Вас разнесло, мадам. Некогда вы были грациозны, как газель. И эти намасленные глаза! Когда вы оборачивались на ходу, посылая прохожим по маленькой отравленной стреле, они хватались за грудь и готовы были следовать за вами до первого поворота. Но не дальше, но не дальше.

Что мерещится газелям? На кого они глазеют? И в какие дни недели приручаются газели?

— Опять задумался? О чем ты задумываешься, о суровый Лоуренс, ненавидящий мужскую истерику?

— Все о том же, друг Гец, все о том же. Не знаешь ли ты, как дела у нашей Беллы? Она стала такой… соблазнительно пухлой и эротически полусонной.

— Нравятся ли суровому Лоуренсу полные дамы?

— У каждой свой шарм, Гец.

— Ты неисправим. При такой жене!

— Моя жена невещественна. Сколько не пей из этого родника, жажды не утолить. Приходится время от времени опускаться до более грубой пищи.

— О чем сплетничаете, приятели? — подошел к друзьям Боря Ароновский. — У меня — предложение. О-то-то Кричман заведет свою шарманку. Он принес не только патефон, он еще притащил гору старых пластинок. Помните Дольского, друзья? «В палангских волнах утонуло мое счастье, и злые волны мне его не возвратят…». Ненавижу Дольского! На мой взгляд, самое время исчезнуть в недрах этой квартиры с бутылочкой армянского коньяка и легкой закуской. Либо зови к столу, Юцер, либо выуди из кухни что-нибудь интересное. Я улавливаю запах жареного гуся, что означает: у Ведьмы наверняка водится паштет.

Попав на кухню, Юцер замер. Огромная печь-плита была плотно заставлена горшками и подносами с мясом и пирогами, а буфет — салатницами, селедочницами, тарелками и блюдами с холодной закуской. На кухонном столе стояли блюда с тортами, вазы с парфе, суфле и муссами, засахаренными цукатами, печеными яблоками, орехами в меду и еще какими-то штучками, названия которых Юцер не знал. Но не изобилие еды поразило его. На табурете, поджав под себя ноги, сидела вполоборота к нему Любовь. Высунув язык и раздув щеки, девочка старательно водила маленьким факелом по глянцевой поверхности огромного торта, превращая крем в карамель. Блики огня играли на ее щеках, пронзали хрусталь ваз, зажигали изнутри мед и цукаты, отражались в темном стекле окна. Сцена была пронзительно прекрасной.

— Эмилия, сказал Юцер подрагивающим голосом, — можно ли ребенку играть с огнем?

— Я следю, — ответила Ведьма.

— А не следует ли подавать к столу? Гости заждались.

— А вот закончим играть с огнем и подадем. Пусть проголодаются.

— Пожалуй, я скажу дамам, чтобы начали носить.

— Каким еще дамам? Сами поднесем. Ну, Любушка, кончай баловаться.

Эмилия дунула на смоченную спиртом вату, намотанную на палочку. Факел погас, и стало темно.