Ах, эта черная луна!

— Давно, лет сто шестьдесят тому, точно не помню. Еще ты говорил, что нелегко достается самая малость жизни и свободы, но пока есть вино в кубке и отвага в сердце ты смеешься над кознями владык.

— Я?! Я это говорил? Когда?

— Совсем недавно, фон Берлихинген.

— Ах, вы изволите шутить, Юцер!

— Зачем же? На днях Мали напомнила мне отрывок из Ибсена. Мы начали жить в драме, Гец, и это почетно, потому что до сих пор мы жили в водевиле.

— Я говорю серьезно.

— Я тоже. Серьезнее, чем сам Вольфганг Гете. Гец! Гец! Мы, люди, действуем не сами — мы отданы во власть злым духам. Это их адская злоба ведет нас к погибели. (Садится). Видишь, я сел. Я гибну, гибну! Отчего ноги мои так сини? Извини, синие носки — это совпадение. Рояль в кустах, так сказать. Ледяной едкий пот обессиливает все мои члены. Все кружится у меня перед глазами. Если бы я мог уснуть! Ах!

— Я, кажется, вспомнил, — усмехнулся Гец. — Значит, я — фон Берлихинген! А ты-то кто? Вейслинген? Зикинген? И тот и другой? Не тот и не другой? Я оставляю тебя в развращенном мире. Приходит время соблазна, ему дана полная воля. Негодяи будут править хитростью, и честный попадется в их сети. Какой рояль! И какой величины кусты нужно было приготовить, чтобы он в них спрятался!

— Ага, — сонно ответил Юцер. — Твоя память все еще безотказна. Помнится, эти строчки мы с тобой зубрили лет тридцать пять назад.

— Не больше тридцати.

— Тоже много. Не дури голову себе и другим. Тебе же объяснили, что не со-ве-ту-ют перекладывать вину на других. Предположительно, если ты будешь сидеть тихо, дело закроют.

— А мне надоело сидеть тихо! Речь идет о моей жизни, о самой ее сути. Я добросовестный врач. Я не хочу, чтобы и через десять лет кто-то вдруг сказал: «Там была темная история. Он посадил в психушку здорового человека. Скорее всего, ему хорошо заплатили». Нет! Я буду кричать на всех площадях, что я невиновен. И если мне за это отрубят голову, мое имя останется честным!

— Да, да, фон Берлихинген, ты поступишь именно так. Но это никого не будет интересовать. Через короткое время нас с тобой погрузят в теплушки, скорее всего, в разные теплушки, потому что наши фамилии будут отстоять далеко друг от дружки, ввиду алфавитного порядка списков. Я окажусь рядом с Меировичем, а ты поедешь с Гринштейнами, Гинзбургами, Гемизе, Гофштейнами и Гурвичами. Советую захватить две колоды карт, Гемизе и Гофштейн неплохо играют в покер. Кому, скажи мне, идиот, кому нужны твои благородные выходки в этой скотской теплушке?

— Я не знаю, откуда ты взял историю про теплушки, но в любом случае мы живем сиюминутно, мы уже давно так живем, и каждая из этих минут что-то значит! Я не дам очернить себя так, словно во мне действительно не осталось ничего человеческого. Мне надоело придумывать бабские способы спасения через подкуп или шантаж. Да и нет таких возможностей. А если бы они и были, я не хочу ими пользоваться. Все узнают, какова на самом деле вся правда. Все узнают про этого Миткуса, про звонки министра, про Славу. Пусть! Я должен это сделать!

— Кто — все, Гец?! Кто узнает? КГБ? ВКПБ? ВЦИК? ВПШ? ДОСААФ? У них же нет имен, а потому нет чести. Они зашифрованы, как банковские сейфы. Они тайнопись, написанная белыми чернилами. Поэтому им требуется постоянно полыхающий пожар, чтобы буквы рвались к жизни с транспарантов и плакатов. Тебя уволила буква, тебя посадит буква, тебя расстреляет буква. И ей ты хочешь доверить свою правду? Букве?!

— Нет, — несколько растерянно сказал Гец. — Нет! — повторил он решительно. — Я сделаю так, что о моей судьбе узнает весь мир!

— Гут! — согласился Юцер и хлопнул себя по колену. — Давай разопьем бутылку, потом напишем депешу, засунем ее внутрь и запечатаем сургучом. Можем приложить фотографии. Все же миру следует знать, как мы выглядим. Но спасительная экспедиция не приедет за нами на этот обитаемый остров. И вместе с тем, мы не пропадем совсем уж без вести. Это хорошая мысль, — продолжал убеждать себя Юцер, покончив со вторым стаканом водки. — Это хорошая, благородная и резонная мысль.

На следующий день Гец пошел к Менделю Гемизе. Он не твердо знал, почему следует обратиться именно к этому человеку, но что-то подсказывало: стоит попытаться. Гемизе чинил лифты. В городе их было не так уж много, а Гемизе был один. И было в нем нечто загадочное. Аура. Так называют то, что видно всем, но не существует в природе. То, что складывается из брошенного наугад или невзначай слова, из тайны взгляда, обращенного к чему-то невидимому и неизвестному, из странного слуха, не относящегося ни к чему ощутимому напрямую, и все же связывающего кого-то с чем-то. Мендель Гемизе был окружен аурой, и зря Юцер посмеивался над этим определением. Зря он говорил, что в этой стране все невидимое и неслышимое, присутствующее и одновременно отсутствующее, распускающее слухи и собирающее их имеет только одно название: КГБ.