Ах, кабы на цветы - да не морозы

И тогда срываешься в загул, пьянку, в романы, пошлые связи, стараешься забыть хоть на два-три часа, что ждет тебя дома. Но всегда при этом чувствуешь себя последним мерзавцем.

- И со мной?

- С тобой нет.

- Почему?

Ответ я примерно знала.

- Потому что люблю. Даже не знал, что могу так любить. Ты спасла меня от отчаяния, Таша.

***

Он уехал в Киев, а я стала сходить с ума - всерьез, по-настоящему. Смотрела на Митю и видела на его месте Алика - отъединенного от людей, погруженного навсегда в загадочный, страшный мир. И никакой Люси рядом - а ведь это живая мужская плоть, только мать - как страж, как сиделка, тоже отверженная. Ни работы, ни любви, с мужем спаяны общей бедой, невысказанными упреками, темными подозрениями: кто виноват, чьи гены, кто выпил вина в таинственный час зачатия? И друзей тоже нет: кого пригласишь в такой дом? Ему-то что, он убегает - на работу, к любовницам, ему-то что, хотя тоже несладко, но все равно - у него хоть какая-то жизнь, а у матери?

Ночами я почти не спала, забываясь под утро в неясной, сбиваемой видениями полудреме. Я видела бессмысленное лицо - Митино и не Митино, чему-то смеялся Вадим и держал меня за руку, а за его спиной маячила скорбная фигура в черном, и это тоже, кажется, была я, обреченная на смирение, молчание, терпение - на все ради сына. Я просыпалась в холодном поту, в страхе: как могла я чем-то там быть недовольной, бранить Митьку за нерадивость, ворчать на Люсю, страдать от нашей немыслимой тесноты? Да Бога нужно благодарить - ежедневно и ежечасно: ведь мы нормальны - говорим, видим, слышим, думаем и работаем. Это же счастье!

Через неделю вернулся Вадим. Проклятая колдунья передумала, обманула! Что уж там щелкнуло в ее затуманенном сознании, так никто и не понял, только она отказалась даже взглянуть на Алика, а ведь было все обговорено.

- Ты бы сказал, что специально ехали, из Москвы! Везли больного, доставали билеты!

- Да плевала она на нас.

Мы бродили по весеннему голому скверу, промозглый ветер загнал нас в кафе. Мы сидели и смотрели друг на друга, каждой клеточкой, каждым нервом своим ощущая, что кончено, кончено: теперь оба мы знаем об Алике и несчастной женщине, которая сидит и ждет мужа, потому что больше ей ждать некого. И никого, кроме неверного мужа и больного сына, у нее нет.

- Я не должен был тебе говорить.

- Да, не должен.

- Просто не выдержал, устал молчать.

- Понимаю.

- Прости меня, Ташик.

- За что?

- Я все убил.

- Да.

- Не думал, что так получится.

- Знаю.

- Прости!

- И ты...

- За что?

- Что ревновала, приставала с театрами и кино, требовала внимания. И еще - за Палангу.

- Ничего ты не требовала. А Паланга была спасением: я был на грани. Она была безумным - понимаешь? - безумным счастьем. Тот актер... Как он сказал...

- Я помню, - торопливо перебила я.

- Но я не могу без тебя! - Вадим схватил меня за руки. - А ты? Нет, смотри на меня! Ты можешь?

- Не знаю.

- Не бросай меня, Таша! Ах я дурак... Не надо было рассказывать!

- Ведь ты не смог.

- Да, не смог. Сколько мог, держался...

"Не бросай..." Мой Вадим - насмешливый, гордый, - и такие слова, невероятные для него.

Потом мы снова ходили по скверу. На углу висели большие часы, отсчитывая минуты. Я прямо физически ощущала, как истекает отпущенное нам время, наше с ним общее время...

Конечно, мы расстались не сразу. Все лето прорывались друг к другу, когда становилось невыносимо, когда невозможно было жить не увидевшись. Встречались и ходили по улицам или сидели на лавочке у нашего Моспроекта, несколько раз съездили даже к Валечке. Но все стучало во мне: "Конец, конец, все у нас кончено". И когда уехала моя молодежь на Урал - жить в палатках, бродить по лесам и удить рыбу, - когда я осталась одна, я не позвала Вадима: он жил на даче, был там нужен - еще и с продуктами совсем, ну совсем стало плохо, - и я ничего ему не сказала. А он ни о чем не спросил.

***

- Мам, тебе, случайно, не хочется стать бабушкой? - философски поинтересовался Митя.

Черные от загара, они сидели рядышком на кушетке - счастливые, молодые, надышавшиеся лесами, накупавшиеся в холодных уральских реках. В прихожей валялись их неподъемные рюкзаки, на стол была выложена добыча черника и ежевика, пересыпанные сахаром, какие-то целебные травы, разложенные по матерчатым, сшитым Люсей мешочкам.

Я уставилась на своего непредсказуемого ребенка.

- Ты знаешь, - сказала, вслушиваясь в себя, - а пожалуй, хочется.

- - Ну, что я тебе говорил? - Митька расхохотался и затискал Люсю. - А ты боялась!

Люся улыбнулась смущенно и мягко.

- Я позвонила маме, она сказала, можно жить у них.

- Почему у них? - всполошилась я. - Разве у нас так уж тесно? Перебирайтесь в большую комнату, тем более малышу нужен воздух, а я тут, в маленькой.., - Да ладно, ладно, рано еще решать, - по-хозяйски вмешался Митя: он уже чувствовал себя главой семейства.

- А какого черта, интересно, шлялись вы на Урал? - неожиданно для себя заорала я. - Разве ей можно таскать рюкзаки? А спать на земле? Трястись на грузовиках?

- Мам, - хохотал Митька, - мы ж не знали! У нас только два месяца!