Ах, кабы на цветы - да не морозы

Он нашел себе жену через два месяца, съездив на море, чтобы развеяться. Мой низкорослый, с брюшком, рано полысевший Леша мгновенно оказался пригретым женщиной моих лет (а Мне как раз исполнилось тридцать), с квартирой, непыльной работой в наших боевых профсоюзах, с родителями в деревне, что сразу и кардинально (как, впрочем, и профсоюзная деятельность) решало проблему отдыха, и без детей. Правда, детей у них так и не получилось, но тогда это было еще неизвестно, и потому Леша сразу, без всяких там комплексов, бросил нашего Митьку. И когда я, растерявшись - не скрою! - от такого поворота событий, попыталась воззвать к его отцовским чувствам - Митька сильно тогда тосковал, грубил мне и учителям, бросался на каждый звонок к двери, - то услышала в телефонной трубке торжествующее и злорадное:

- Это тебе нужно, чтобы я с ним встречался!

- А тебе? - удивилась я, но Леша в праведном гневе уже швырнул на рычаг трубку.

Я все думала над его странной фразой - что же все-таки он имел в виду? - а потом наша мудрая Валечка (она-то уж давно развелась) все мне растолковала - у окна, в коридоре.

- Он думает, ты жалеешь, что ушла от него, думает, хочешь его вернуть.

- При чем тут мы? Митька скучает!

- Что - Митька? Чудная ты, Таня... Мужики любят детей, пока любят их ;мам или хотя бы с ними живут. Плюнь! Вырастишь сама, вот увидишь.

И я действительно вырастила своего сына, хотя подростком он здорово куролесил, и я боялась, что Митя не кончит школу. Но в девятом он вдруг спохватился, зарылся в тетради и книжки, получил аттестат без троек и с ходу поступил в геодезический - я просто опомниться не успела. "Наконец-то перебесился", - вздохнула я и приготовилась передохнуть, но он явился однажды теплым апрельским вечером, даже, можно сказать, ночью (я, конечно, все равно не спала), вежливо постучал в мою комнатушку - "Мам, можно к тебе?" - распахнул настежь дверь, встал на пороге, тощий, длинный, сияющий, и заявил, что женится.

Нет, не на этой его жене, не на Люсе, которую три года назад привел к нам в дом, мне на голову, а на первой своей любви - ее звали Галя.

В тот душистый апрельский день ей как раз исполнилось восемнадцать (ему-то стукнуло аж девятнадцать!), они уже сбегали в загс, им назначили день регистрации, все у них было окончательно решено, и мои стенания - если б вздумала я стенать - были тщетны. Митька от счастья трещал как сорока и мерил, мою восьмиметровую комнату решительными мужскими шагами.

- Нет, мам, ну какие там все бюрократы, жуть!

Мы с Галкой пришли еще в январе, так они даже заявления у нас не взяли. "Ей, - говорят, - нет восемнадцати. Вот если б была беременность... И нечего переглядываться: все равно не успеете".

Митька расхохотался, приглашая меня повеселиться с ним вместе над этой великолепной остротой, но я молчала, подавленная свалившейся на меня новостью, неизящным словом "беременность", звучавшим так странно в устах моего мальчика, так невообразимо странно, что и не скажешь.

Я молчала, пораженная извечным, банальным открытием: наши дети выросли, а мы-то и не заметили.

На другой день он показал мне свою избранницу.

Галя как Галя, ничего особенного - тоненькая, загримированная (это у них называется "макияжем"), молчаливая - впрочем, впервые в доме, почему бы не помолчать? Нет, честное слово, ничего не было в ней особенного, но Митька смотрел на нее с такой собачьей преданностью, что у меня защемило сердце.

- Надо ведь познакомиться еще и с родителями, - подумала я вслух.

- Зачем? - изумился Митя, и я заплакала.

- Как зачем? Как - зачем? - повторяла бессмысленно, а слезы лились у меня по щекам, и мне было стыдно, что я реву как маленькая перед спокойной, раскрашенной, словно индийский божок, Галей и перед моим непутевым сыном.

- Ну ладно, ладно, - ошеломленный моими слезами, забормотал Митя. Надо так надо, чего там, правда, Галь?

Галя пожала плечами: мол, ей-то что? Так" во вся" ком случае, я поняла этот жест.