Ах, кабы на цветы - да не морозы

Мы часто виделись - как уж он там устраивался, не знаю, - иногда он даже оставался у меня ночевать. Вот только праздники... Но в праздники приходили Митя с Галей, так что я была вроде как занята, а Вадим звонил в те дни по три, по четыре раза, понимая; чувствуя, как мне его не хватает! Никто, даже сын, не мог теперь его заменить.

- Ты что сейчас делаешь? А будешь делать? Завтра пойдем в кафе?

Похоже, он чувствовал себя виноватым.

Однажды дети вдруг не приехали, и мне стало как-то очень не по себе. Это они уже ссорились, начинали уже расходиться, только я ничего не знала.

- Что это голос у тебя такой? - сразу спросил Вадим. - Ты что, заболела?

- Нет.

- А где твои?

- Не приехали.

- Почему?

- Не знаю.

- Ну ладно, - медленно сказал он и повесил трубку.

Я уселась за чертежи - наша группа готовила новую разработку, - но все во мне жаждало его звонка.

Почему я была уверена, Что он опять позвонит? А ведь была же!

- Я "а метро, - сказал он, и я подумала, что теперь тоже могла бы спросить, не болен ли он - таким растерзанным был его голос. В тот вечер, когда он вошел ко мне несчастным и хмурым и посмотрел на меня измученными, в самом деле больными глазами, я поняла: да, любовь. Это у нас не просто роман, а любовь.

***

Как весело было нам вдвоем, как дружелюбно! Мы ходили в гости к его друзьям - на второй год я уже знала многих из них, - плавали на теплоходе к Зеленому Мысу в первое воскресенье июля - у него был друг-капитан, и мы вместе праздновали День речного флота. Меня это смешило до слез, а Вадим невозмутимо басил:

- Праздник друга - это и мой праздник, разве не так? А на теплоходе не плавают, а ходят...

Я бывала у него в лаборатории, видела сосредоточенных молодых женщин в халатиках ("А потому, что у нас реактивы!") и бородатых интеллигентных мужчин, что-то смешивающих в пробирках. Я сразу заметила, что они обожают шефа, потому и меня приняли как свою. И я радовалась и гордилась, что он, такой умный, талантливый, выбрал не кого-нибудь из этих молодых и красивых женщин, а меня. Выбрал и любит.

На третий год я стала мучительно ревновать Вадима к неведомой мне, таинственной женщине - его жене, о которой он по-прежнему не говорил ни слова.

- А ты ее целуешь? - спросила я однажды, чуть не плача.

- Танюша, не надо! - Вадим поморщился, и я отпрянула от него, отшатнулась.

Он взял мою руку, сжал так, что я от боли поморщилась.

- Прости... Но честное слово, разве хоть на минуту ты ощущаешь, что не одна у меня? Нет там никаких эмоций, пойми! Есть сын, мать этого сына, проблемы, о которых я не буду тебе рассказывать, есть общие дела и заботы, правила приличия, такт, а больше ничего, Таня!

Я и сама без конца себя убеждала: не может он спать с кем-то еще, это же невозможно, немыслимо!

Но сотни мужчин именно так и живут - годами, десятилетиями, это я тоже знала!

Вадим меня утешал, целовал и ласкал, на следующий день после того тяжелого разговора подарил длинные разноцветные бусы, а к ним кольцо, которое было мне велико и которое через неделю я потеряла. Но я все терзалась и терзала его, не в силах ничего с собой поделать. Бессонными ночами - раньше только слышала про бессонницы - воображала себе всякие страсти, выпытывала, страдая, две у них тахты или одна, будь она проклята! Даже моя работа - главное, что ни говори, в жизни - стала меня раздражать. Защищая очередной проект, в ответ на привычное требование "доработать в сторону удешевления" я нервно бросила высокому руководству:

- Архитектор должен расти в роскоши, так нас учили! Можно, конечно, без конца все уродовать...

Мою бестактную выходку тут же отретушировал наш главный, но коллеги удивились ужасно: всю жизнь мы все портим, удешевляя да упрощая, о чем спорить-то? Да я и сама знала, что не о чем: разве не об этом мы горевали в юности, когда начинали только? Теперь уж скучно и говорить...

Так мучилась я полгода. Казалось, выхода нет - так и буду страдать бесконечно, а Вадим вроде не понимает. Но он все понимал, Вадим, он искал и нашел выход. Однажды, когда я, изведя себя за ночь химерами - представляла картины, одна другой оскорбительнее, - не выдержала и расплакалась, Вадим сказал, тихо и нежно:

- Не плачь, маленькая Мы поедем с тобой отдыхать.

- Так ведь ты всегда на даче, - всхлипнула я.

Эта их дача! Выезжали в апреле, возвращались аж в октябре, и он должен был мотаться туда-сюда на электричке. Вообще-то вначале я была даже рада: он чаще оставался у меня до утра, и тогда мне казалось, что мы по-настоящему вместе. Нет, я хочу сказать, что относилась к даче терпимо целых два года. На третий - как все, связанное с его семьей, - я и дачу возненавидела. "Конечно, сидят там вдвоем на веранде, пьют чай, разговаривают, а я тут одна, ему нет до меня дела..." Да не вырваться ему с этой дачи, не вырваться! Что он скажет, придумает? Разве его отпустят? И вдруг в июне, мимоходом, как о чем-то уже решенном, Вадим спросил:

- У тебя когда отпуск?

Сердце мое заколотилось так гулко, что, казалось, он слышит, не может не слышать его бешеный стук.

- А что? А что? Можно осенью.

- Ну ладно, - задумчиво сказал он и уехал.