Ах, Маня

Лидия убежала в дом. Там было прохладно, громко тикали ходики, пахло косметикой Жени Семеновой и винным дыханием Дуси. Она спала сейчас совсем тихо, склонив голову к плечу. Беспомощность и покой спящей обнародовали то, о чем все уже забыли: когда-то она была красивой, очень красивой женщиной. Никакое пьянство не могло испортить форму тонкого Дуськиного носа, и хоть и великоватого, но красивого, выразительного рта, и изящно закругленного подбородка, ни на грамм не отяжеленного возрастом. Сначала Лидии показалось, что ей жалко Дуську, эту неудачливую бабу со всеми отметинами классически деклассированной (какой каламбур!) биографии. Но что ей Дуська? Чужой, раз встреченный человек. Совсем посторонняя алкоголичка. Нет, не ее было жалко Лидии. Ей было жалко тетку, которой уже шестьдесят, а это уже вечер, как бы мы все ни отдаляли оптимистическими теориями время старости. Вечер, вечер… И не такой уж и ранний, а вполне оформившийся и готовый в любую положенную минуту перейти в ночь. Но тут Лидия вдруг поняла нечто совсем другое: как бы там ни было, а не теткин вечер жизни заставляет ее сейчас плакать. Вот ведь штука! В ней, Лидии, возникло твердое, вдруг окончательно сформировавшееся ощущение – с теткой все в порядке! И Лидия поняла, что плачет она о себе. Как хочешь, так и понимай.

А ведь у нее все было хорошо. Хорошо по самому высокому счету. Семья, работа, здоровье… Все слагаемые жизни, если не на пять, то уж на крепкую четверку точно. Пусть нет лишних денег, нет машины, нет дачи, она же не идиотка, чтобы такими мерками определять счастье. Ее Лева умница, интеллигент, из тех, что «непьетнекурит», который ктомуже и в постели мужик что надо. С тихой отчаянной ненавистью она рядом с ним никогда не засыпала. Дочка, конечно, – штучка, лентяйка, неряха, но… Ведь они сейчас все такие! Черт возьми, она же и красавица, и умница, и надежда института. Гегеля читает в подлиннике. Шагинян ее совратила своими книгами. В общем – все как надо… Нельзя гневить Бога, это просто непорядочно. Но сглатываемые слезы выталкивались такими хриплыми не-управляемыми всхлипами, что не помогла логика.

«Что это? – спрашивала себя Лидия. – Кого же, наконец, я так оплакиваю?»

Про внутренний голос рассказано столько анекдотов, что слушать его стало просто неприлично, и Лидия – современный же человек! – подавила в себе проклюнувшееся объяснение (чепуха какая!) и стала старательно высмаркиваться, ища в этом хоть и примитивном, но зато необходимом поступке какую-то передышку от чего-то гнетущего и давящего. И тогда это проклюнулось снова. «Феномен Клары Рогозиной»… Выбивалась из пут пронзительная и острая мысль. «Феномен Клары Рогозиной»… Да при чем же здесь это? При чем здесь Клара с ее дурацким феноменом?

…Она была подругой Лидии еще в институте и умерла на пятом курсе. Были трагически прекрасные похороны. Май, куча мала цветов, Клара в белом платье с завитыми и уложенными волосами, они – подруги – в черных косынках, которые смотрелись на них, несмотря ни на что, красиво и ладно. Но главное – не это. Главное – тема разговора, который вела, не переставая, с какой-то жуткой, прямо несусветной гордостью мать Клары. Оказывается, Клара была обречена уже много лет. Все изнутри давно было мертво, «она жила на энтузиазме», – всем объясняла мать. Самое главное – так оно и было, Лидия читала эпикриз. Но, будучи наполовину мертвой, Клара жила очень лихо. Выходила дважды замуж, разошлась. Имела любовников. Любила вермут со льдом и баранину в горшочке. Регулярно ходила к массажистке и к педикюрше. Такое вот умение жить, не реагируя на внутреннюю смерть, они и назвали «феноменом Клары». Говорили: вот так только и надо. Преодолевая! Борясь! Жи-и-ить!!! Ведь это прекрасно – быть сильнее себя биологической. Это торжество сапиенса в человеке. Но какое отношение может иметь история жизни и смерти Клары к сегодняшнему дню, к ней самой, слава богу, практически здоровой женщине? Ничего нельзя было понять в этом внутреннем голосе. Не из той оперы был звук.

…Лидия подошла к окну и увидела Москаленко. Из холщовой сумки, на которой была протиражирована Софи Лорен, он доставал туфли, носки и полотенце. Потом он закатал штанины до колен и пошел к бочке с дождевой водой, что стояла под желобом. Он мыл но-ги, аккуратно вытирал их, обувал, зашнуровывал, и Лидия поняла: Москаленко собирается идти к столу. Он принес в сумке новые ботинки, потому что сидеть за столом в босоножках считал для себя неприличным. Сложным кружным путем они шли, шли и пришли друг к другу – Клара и Москаленко – и, соединившись в Лидином мозгу в некий тезис, объяснили ей наконец причудливую природу ее слез. «Так вот в чем дело, – подумала она. – Вот в чем дело».