Ах, Вильям!

Мы сидели на кухне, и смеялись, и были счастливы. А потом Бекка взглянула на часы и сказала: «Ой, мне надо идти…» — и внезапно погрустнела, и тогда Крисси сказала, что ей тоже надо идти; я посмотрела на Вильяма, а он на меня, и затем он сказал: «Ты тоже иди, Люси. — Он встал. — Все на выход, я сам уберу. Идите». И по его улыбке я поняла, что у него все наладится, и, думаю, девочки тоже это поняли, а когда мы вышли из кухни, Бекка вдруг обернулась и сказала: «Семейные объятья?» Мы с Вильямом переглянулись, и знаете, нам будто вонзили нож в сердце, ведь когда девочки были совсем маленькие, мы иногда говорили: «Семейные объятья?» — и вчетвером прижимались друг к другу. И теперь мы сделали это снова, только девочки были уже совсем взрослые, Крисси выше меня, но мы обнялись, а потом я сказала: «Ну все, пойдемте», и мы вышли из квартиры и втроем поехали вниз на лифте, а когда оказались на улице, у Бекки в глазах стояли слезы, и я обняла ее одной рукой, и она немножко поплакала, Крисси же просто выглядела очень серьезной, и потом я сказала: «Вон такси подъехало, садитесь, девочки».

А пару минут спустя, уже сидя в своем такси, я тоже заплакала.

— Что с вами? — спросил таксист.

И я сказала, что потеряла мужа.

— Сочувствую, — сказал он, качая головой. — Очень вам сочувствую, — сказал он.

* * *

Еще кое-что о моей матери.

Я уже достаточно о ней писала и больше писать не хочу. Но для понимания этой истории нужно упомянуть кое-какие подробности. Вот они: на моей памяти мать никогда не прикасалась к нам, если только не хотела нас наказать. Ни разу на моей памяти она не говорила: «Люси, я тебя люблю». Когда я привезла Вильяма знакомиться с родителями, она сразу отвела меня во двор и сказала: «Убери отсюда этого человека, он расстраивает твоего отца!» И мы уехали. Все из-за того, объяснила мать, что Вильям немец и, по мнению отца, у него немецкая внешность, и это возродило в отцовой памяти все ужасы войны. И мы с Вильямом сели в машину и уехали.

На обратном пути я рассказала Вильяму о некоторых вещах, происходивших со мной в том крошечном домике и чуть раньше — в гараже, Вильям всего этого не знал, и он молча слушал и смотрел на дорогу. В последующие годы я рассказала ему больше, он один знает обо всем, что происходило в том крошечном домике и в гараже, пока я росла.

Годы спустя, когда я попала в больницу с аппендицитом и после операции у меня начались осложнения, моя мать прилетела в Нью-Йорк — Вильям купил ей билет — и провела у моей постели пять ночей, и это было просто из ряда вон. Просто невероятно. Благодаря этому я поняла, что она меня любит. Но когда я скучала по ней и пыталась позвонить ей за счет вызываемого абонента, ни до этого случая, ни после она не принимала мои звонки. Она говорила оператору: «У этой девчонки теперь есть деньги, так пусть их и тратит». Но у меня тогда не было денег, мы были молоды и еще не встали на ноги, и Вильям только недавно защитил диссертацию.

Но это все неважно.

Важно другое: пару лет спустя я приехала к матери, она умирала в больнице недалеко от Чикаго, я приехала к ней, и она велела мне уйти. И я ушла.

Долгое — долгое — время я верила, что она меня любит. Но когда заболел мой муж и потом, после его смерти, я начала сомневаться. Наверное, это все потому, что наша с Дэвидом любовь ощущалась во всем. Словом, когда я думаю о матери, у меня (порой) сжимается сердце.

Мой брат живет один в доме нашего детства. Моя сестра живет в соседнем городке, и мы с ними встретились как-то раз, не так уж давно, и сошлись на том, что у нашей матери было не все в порядке с головой.

Я разговариваю с братом и сестрой по телефону раз в неделю. Но долгие годы мы не общались вовсе.

Я говорю себе, что мать любила меня. Думаю, она любила меня по-своему, насколько ей это было доступно. Как выразилась та милейшая женщина, мой психиатр, «надежда не умирает».

* * *

После смерти отца Вильяма Кэтрин вступила в загородный клуб и увлеклась гольфом. Там у нее появились подруги, с которыми она играла каждую неделю. Она и Вильяма научила, хотя, когда мы познакомились в колледже, в гольф он не играл, то есть я никогда не видела и не слышала, чтобы он играл в гольф. Но стоило нам переехать обратно на восток, и он стал играть со своей матерью, и в первый раз, когда они отправились в клуб, я думала, это как теннис и они вернутся через час-другой. Их не было больше пяти часов, я так разозлилась — где они пропадали? Но они лишь посмеялись. «Люси, — сказали они, — в гольф играют долго».