Ах, Вильям!

— Не знаю.

— Она случается у тебя до сих пор?

— Давно уже не было. Даже когда… — Я собиралась сказать: «Даже когда умер мой муж».

Скорбь и паника — разные вещи. Но я этого не сказала.

Честное слово, Вильям чуть не закатил глаза.

— И что мне прикажешь делать? — спросил он, и я его прямо возненавидела.

— Ничего, — ответила я.

Тогда Вильям сказал:

— Наверное, здешние края напоминают тебе о детстве.

— Они не напоминают мне о детстве. Ты хоть одно соевое поле видел?

Но стоило мне сказать это, и я тут же поняла, что он прав. За всю дорогу нам встретилось от силы несколько машин, и такая изолированность меня пугала.

— Ну, Люси. — Вильям откинулся на спинку диванчика. — Я не знаю, чем тебе помочь. Как ты помнишь, всего семь недель назад меня бросила жена.

— А у меня муж умер, — сказала я. И подумала: это соревнование?

— Я знаю, — ответил Вильям. — Но я не знаю, что делать с твоей паникой. Я никогда не знал, что делать с твоей паникой.

— Ну, мог бы хоть дверь подержать, а не ломиться первым, — сказала я. А затем добавила: — И раз уж на то пошло, мог бы носить брюки нормальной длины. Твои хаки такие короткие, что у меня от них депрессия. Господи, Вильям, да ты выглядишь как лопух.

Вильям выпрямился; он был искренне удивлен.

— Что, правда? Ты уверена? — Он вылез из-за стола. — Нет, серьезно? — спросил он, разглядывая штанины.

— Да! — ответила я, и у него дрогнули усы.

Он сел на место, запрокинул голову и рассмеялся — настоящим смехом, какого я от него не слышала целую вечность.

И паника меня отпустила.

— Вы только послушайте, — сказал Вильям. — Люси Бартон говорит, что мне штаны коротки.

— Да, говорю. Нелепица жуткая.

Вильям снова рассмеялся.

— И называет меня лопухом. Да кто сейчас так выражается?

— Я выражаюсь, — сказала я, и это еще больше его рассмешило.

— Я недавно их купил. Я тоже себя спрашивал, не слишком ли они коротки.

— Слишком.

— Я их без обуви мерил.

— Все, забудь, — сказала я. — Отдай их нуждающимся.

И смех Вильяма поднял мне настроение. И после этого все пошло на лад.

Официантка принесла нам горы еды. У Вильяма на тарелке была груда красноватого мяса, а сверху яичница, а поверх яичницы — жареная картошка и еще три щедрых ломтя хлеба. Мне досталась большая порция болтуньи, а еще жирный бекон и тоже три огромных ломтя хлеба. «Боже», — сказала я, а Вильям сказал: «Господи Иисусе».

— Слушай, так что нам делать с Лоис Бубар? — спросил Вильям. Он потыкал вилкой красноватое мясо и отправил кусочек в рот.

— На месте разберемся, — сказала я.

Мы немного поговорили о Лоис Бубар, и как она стала «Мисс Картофельный цветок», и знает ли она, что родная мать ее бросила. Вильям считал, что знает, а у меня были сомнения.

— Ну да, тут не угадаешь, — сказал Вильям. И покачал головой. — Боже правый, — добавил он.

Чуть позже к нам подошла официантка и предложила сложить остатки еды в контейнеры.

— Спасибо, не нужно, — сказал Вильям. — Мы уже наелись.

— Точно? — переспросила официантка. Она удивленно посмотрела на нас и поджала свои краснющие губы.

— Точно, — ответил Вильям, и тогда она сказала, что принесет нам счет. — Может, моя родственница, — сказал Вильям. Он не шутил.

— Возможно, — сказала я.

Когда мы уходили, он театрально открыл передо мной дверь.

* * *

Отъехав от закусочной, мы увидели табличку «Бутик Либби. Ковры, ламинат, виниловые полы. ЗАКРЫТО». На выезде из города на телефонных столбах висели американские флаги, один за другим, и порой среди них мелькал черный флаг, символ военнопленных и пропавших без вести. Мы никак не могли отыскать въезд на трассу. Мы все колесили и колесили по переулкам, и в одном месте на обочине рос золотарник и короткие стебли рогоза, и трава там была с розоватым отливом, но только сверху, а снизу бурая и сухая. Ни машин, ни людей не было видно, и это в разгар дня, в среду, в конце августа. Зато готовых обрушиться домов — хоть отбавляй, со звездами на фасаде в честь ветеранов, с золотыми звездами в честь погибших.

Мы проезжали мимо табличек «Помолимся за Америку». И деревянных домиков христианского лагеря.

Чуть поодаль от дороги, возле заброшенной постройки, валялась груда ржавых машин.

— Будь я маньяком, который хочет убить девушку и спрятать ее труп, я сделала бы это здесь, — сказала я. — Господи.

Вильям бросил на меня взгляд. Он улыбнулся — усы его дрогнули — и потрепал меня по коленке.

— Ох, Люси, — сказал он.

Но стоило мне заговорить об этом — о маньяке, который хочет избавиться от трупа, — и я кое-что вспомнила: