Ах, Вильям!

А потом я вспомнила, как в одиночку отправилась в колледж Крисси поговорить с деканшей; я думала, администрация нам поможет. Вот идиотка. Деканша вела себя со мной некрасиво, она правда вела себя ужасно некрасиво, сказала, что, когда состояние Крисси ухудшится, ее попросят уйти из колледжа, что они ничего не могут — и не будут — для нее делать. А Крисси все время, что я там была, толком со мной не разговаривала, она очень разозлилась, что я пошла к деканше. Она медленно процедила сквозь зубы: «Поверить не могу, что ты приехала сюда и разговаривала с деканшей. Поверить не могу, что ты посмела так нарушить мои границы».

Я хочу сказать — то есть я должна сказать, раз уж решила быть откровенной, — что в ту пору я каждый день ходила в церковь неподалеку от моей квартиры, опускалась на колени и молилась, — и, говоря «молилась», я имею в виду, что я ждала, пока почувствую незримое присутствие, а потом мысленно просила: «Господи, пожалуйста, пусть она выздоровеет, ну пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста, пусть моя дочка выздоровеет».

Я не торговалась, я просто просила. И всегда за это извинялась. («Я знаю, в мире еще столько людей, кому очень плохо, извини, что прошу об этой личной услуге, но для меня нет ничего дороже… Пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста, пусть моя дочка выздоровеет».)

Когда я была маленькой, мы ходили в местную конгрегационалистскую церковь; мы всегда ходили туда на День благодарения ради бесплатного обеда. Папа терпеть не мог католиков. Он говорил, преклонять колени — это отвратительно и только узко мыслящие люди так делают.

* * *

Крисси выздоровела, хоть и не сразу. Ей помогли занятия с психологом, это была не та ужасная женщина, к которой обратились мы с Вильямом.

Много лет спустя я рассказала об этом одному приятелю, епископальному священнику, и тогда он спросил: «Как считаешь, почему Крисси твои молитвы не помогли?»

Я была потрясена. Что он хотел этим сказать?

Но, сидя на стуле в гостиничном номере и размышляя о тех временах, я пришла к выводу, что Вильям прав. Я на себе зацикливаюсь. Я вспомнила, как однажды, когда девочки учились в колледже, мы с Беккой пошли в кафе — она приехала домой на каникулы — и Бекка пыталась что-то мне рассказать (даже теперь не могу вспомнить что), а я перебила ее и заговорила о своей редакторше: у нас были разногласия. И Бекка выпалила: «Мам! Я тут пытаюсь донести до тебя кое-что важное, а ты только и можешь, что говорить о своей редакторше!» И заплакала.

Как ни странно, тот эпизод прояснил для меня одну важную вещь — и, пока я сидела в темнеющем гостиничном номере в Мэне, прояснил ее снова. На миг он дал мне понять, кто я такая на самом деле — человек, порой зацикливающийся на себе. Я это запомнила.

Но вот я сделала это снова. Вильям хотел рассказать мне про Ричарда Бакстера, про свою работу — и он был совершенно прав: я наплевала на то, чего хотел он.

Очень долго я сидела в номере, и очень даже настоящая боль — я ощущала ее физически — плескалась у меня в груди, накатывая и накатывая мелкими волнами. Когда уже совсем стемнело, я включила верхний свет и заказала чизбургер в номер.

* * *

Дальше последовало то, что всегда следовало за нашими ссорами, когда мы были женаты. Кому первому становилось тоскливо, тот и шел мириться. И вот Вильям постучался ко мне в номер, и я его впустила — он принял душ, и волосы у него были мокрые, и на нем были джинсы и синяя футболка, тогда-то я и заметила его намечающееся брюшко, — и он взглянул на чизбургер, присохший к тарелке, и сказал:

— Ох, Люси…

Я ничего не ответила.

Я ничего не ответила, потому что была не права. Не помню, когда мне в последний раз было так стыдно.

— Брось, Люси, — сказал он. — Пойдем вниз, поедим.

Я замотала головой.

Тогда Вильям заказал обслуживание в номер:

— Два чизбургера в комнату триста два… (Его комнату.) И два цезаря. И бокал белого вина. Неважно. Любого. — Он положил трубку и повернулся ко мне: — Пойдем, здесь так уныло, что повеситься можно.

И мы пошли к нему в номер, где было повеселее — лампа у него работала, и еще там было большое окно с видом на закат.

— А теперь послушай, — сказал Вильям, садясь рядом со мной на кровать. — Ты хотя бы не гадкая.

— В каком смысле?

— В таком, что человек ты не гадкий. К примеру, как гадко было с моей стороны заговорить о званых ужинах — и это были настоящие званые ужины, Люси, они тебе удавались, — а я просто наговорил тебе гадостей. И про то, что ты зациклена на себе. Ты зациклена на себе не больше, чем любой другой.

— Нет, больше! — не выдержала я. — Если бы я не решила уйти от тебя, Крисси бы не заболела, и тогда…

Вильям с измученным видом поднял ладонь. Затем машинально огладил усы, встал с кровати и медленно так произнес: