Ахилл

Наш странный юноша вышел и все той же твердой поступью, несколько неторопливо, — было видно, что эта неторопливость происходит от уверенности, а вовсе не от страха, — двинулся вдоль наших рядов в сторону великана. Тут же зеваки заулюлюкали с крепостных стен:

— Сейчас тебя поджарят, рыжий петушок микенский!

— Да какой петушок?! Цыпленок!

— Цыпленок против льва!

— Размажь его, Бусилай!

— Втопчи его в землю!

— Разотри, как гусеницу!

Наши микенские гоплиты стояли понурые — верно, как и фригийцы, не сомневались в скорой гибели отважного юноши. Никто из них не осознал того, что успел осознать я, — той огромной силы, которая в нем заключена. Хотя, если сравнивать его с исполином Бусилаем, он, несмотря на свой немалый рост и свои превосходные мускулы, казался неким почти что эфирным созданием.

Впрочем, кроме меня, еще и Агамемнон явно осознавал то же самое, ибо оставался совершенно спокоен.

Юноша был шагах в ста от Бусилая, когда шлем, так и не пристегнутый, стал сползать ему на лицо. Он снял его и отшвырнул в сторону. Длинные, как у девушки, рыжие волосы, высвободившись, разметались по плечам. Что тут началось на стенах Птелея!

— Да это ж девка!

— Ну микенцы! Мужики обделались — теперь за них девки воюют!

— Эй, рыженькая, ну и иди, иди, не робей! Иди к нашему Бусилаю, он девок любит!

— Эй, Бусилай, покажи ей, что там у тебя есть!

"Бусилай, ну-ка, ты ее — то! Бусилай, ну-ка, ты ее — это! Ну-ка, ты ее — эдак! Ну-ка, ты ее — так!" Ты, в общем, представляешь себе, что в подобных случаях могут орать фригийцы.

Вот когда они мигом притихли — это когда Бусилай, осклабившись, метнул в нашего юношу копье. Расстояние между ними было шагов семьдесят, а Бусилай лишь едва-едва размахнулся, но тяжеленное копье было пущено с такой чудовищной силой, что насквозь пробило щит и застряло в нем, войдя по середину древка. Небось, все, и зеваки, сидевшие на стенах, и наши притихшие гоплиты, смекнули — это какой же силищи должен быть удар, чтобы пробить щит с двойной бронзовой оковкой!

Да ты сам представь себе! Мало нашлось бы воинов, кого не свалило бы наземь таким ударом!

А наш юноша — он даже не приостановился. Он лишь отбросил бесполезный теперь щит с застрявшем в нем намертво копьем, и с одним коротким мечом в руке, ничуть не замедляя (впрочем, и не ускоряя) шага, продолжал надвигаться на великана.

И, видят боги, никому он уже не казался таким эфирным созданием, каким мог показаться всего мгновение назад!

Да, притихли, притихли фригийские зеваки! Зато по нашим рядам впервые прошелся одобрительный гул.

Бусилай, — хотя, судя по всему, он отнюдь не мозгами был силен, — тоже явно сообразил, что бой может оказаться не таким уж легким, как это ему только что представлялось. Опять издал воинственный рык (забегая вперед, скажу тебе — то был последний в его жизни рык), набычился, прикрылся щитом, обнажил меч, встал наизготовку.

Понемногу юноша начал ускорять шаг, а когда между ними было расстояние в какую-нибудь четверть стадии, разбежался, и, очутившись перед самым носом у Бусилая, вдруг воспорхнул ввысь!

Да, да, воспорхнул! Как на крыльях!..

То, что он возлетел, видели мы, со стороны. А для Бусилая он просто на миг исчез, как для быка исчезает перелетающий через него шершень. Гигант лишь ворочал своей бычьей шеей, и недоставало ума взглянуть вверх.

А шершень наш, рыжеволосенький наш герой, на какую-то долю мгновения завис над Бусилаем, — никто даже не успел заметить, что в этот миг произошло, — затем перелетел через него, перевернулся в воздухе, твердо встал на ноги у него за спиной и, не оборачиваясь в сторону исполина, воздел руки к небу, как делают обычно, торжествуя победу. И меча у него в руках уже не было.

Ну а Бусилай постоял, постоял, что-то своими неповоротливыми мозгами соображая, и наконец, все же сообразив, видимо, что имя происшедшему — смерть, рухнул, как срубленный дуб, наземь. Только тут все увидели, что из выемки над ключицей у него торчит рукоятка меча. Значит, успел, пролетая, все-таки вонзить в него свое смертоносное жало наш рыжий шершенек.

"Слава Пирру! Слава Пирру!" — дружно грянуло из наших рядов.

Унынием веяло со стороны притихшего Птелея.

Но вот что странно — никакой радости не было на лице у победителя. Когда же сам Агамемнон обнял его и начал было произносить какую-то торжественную речь, он лишь кивнул и, не дослушав эту речь до конца, двинулся вдоль наших шеренг в сторону своей повозки.

К городским воротам уже была спешно вынесена наковальня, и вскоре зазвенели молоты кузнецов — это сами жители Птелея, покоренного в один миг одним смертоносным взлетом нашего рыжеволосого юноши, торопились заковать в цепи своего же горько в этот миг рыдающего и стенающего царя Фридона, чтобы, в согласии с его собственной клятвой, данной Агамемнону и троекратно скрепленной именем Зевса, отдать его в микенское рабство.

Сам же Агамемнон вышел вперед и огласил свою волю:

— Слушайте же, птелейцы! Богам угодно, чтобы отныне правил вами от моего имени победитель вашего воина Бусилая наш славный воин Пирр, он же — доблестный Ахилл, царевич мирмидонского племени!