Ахматова. Юные годы Царскосельской Музы

Меж золочёных бань и обелисков славы
Есть дева белая, а вкруг густые травы.

Не тешит тирс её, она не бьёт в тимпан,

И беломраморный её не любит Пан,

Одни туманы к ней холодные ласкались,

И раны чёрные от влажных губ остались.

Но дева красотой по-прежнему горда,

И трав вокруг неё не косят никогда.

Не знаю почему – богини изваянье

Над сердцем сладкое имеет обаянье…

Люблю обиду в ней, её ужасный нос,

И ноги сжатые, и грубый узел кос.

Особенно, когда холодный дождик сеет,

И нагота её беспомощно белеет…

О, дайте вечность мне, – и вечность я отдам

За равнодушие к обидам и годам.[176]

«Если отец и выходил когда-нибудь на прогулку… – вспоминал В. И. Анненский (Кривич), – то во всяком случае почти никогда не дальше Екатерининского парка. Этот планированный, весь строго “сделанный” и полный памятников истории и искусства парк он вообще предпочитал всем другим царскосельским паркам. А здесь наиболее любимым его маршрутом был обход кругом большого озера, а также посещение расположенных близ некоторых сравнительно глухих и малопопулярных, но вместе с тем тоже “скульптурных” уголков, вроде акациевой дорожки мимо озерца с белыми лебедями к “Большому Капризу”, или всегда бессолнечного плоского лабиринта некошеных клумб и подёрнутых копотью дорожек у круглой столовой, где стоит воспетая им статуя “Рace”». Неизвестно, знала ли четырнадцатилетняя Ахматова, что латинское pace имеет значение не собственно мира (‘pax’), а умиротворения прежде всего – смертного, по употреблению своему в финале заупокойной католической службы:

Requiescat in pace. Amen[177].

Аллегорию этого стиха и создавал Модоло, ваяя свою печальную деву с траурным опущенным факелом в руке. Поэтому и Анненский, уже чувствуя близость конца, так любил гулять по неприметным дорожкам возле олицетворения Вечного Покоя…

Своим восхищением Ахматова тут же поделилась с новой соседкой по дому Шухардиной Валерией Тюльпановой. Эта Тюльпанова, впервые мелькнувшая в её жизни ещё десять лет тому назад, в Гугенбурге, так же училась в Мариинской гимназии, классом старше. Ахматова регулярно приветствовала её как давнюю знакомую, но от прочих гимназисток не отделяла. Теперь же, после того как Тюльпановы, погорев, въехали осенью 1903 года в меблированную квартиру этажом ниже, Валерия в ближнем рассмотрении виделась Ахматовой существом симпатичным. Была она немногословной, уютной и в общении необременительной, однако, несомненно, умной, отличаясь не по годам тем здравомыслием, которое даётся только натурам глубоким, щедрым и уверенным в себе. Отец её служил по Департаменту народного просвещения, как раз достигал «статского», как и его новый сосед, но, в отличие от Андрея Антоновича, подчёркивал величие нарочитой строгостью к домашним.

Было видно, что заведённые в семье Тюльпановых субординация и светский тон Валерию явно тяготили. Со своими родными она держалась ровно и замкнуто. Навестив же несколько раз «верхних» соседей, напротив, явно прониклась живой симпатией к безалаберной, но искренней и непосредственной семейной какофонии дома «Инны Несуразмовны». Встречаясь с Ахматовой во внутреннем дворике, Валерия Тюльпанова всячески демонстрировала расположение, весьма тактично избегая при этом восторженного напора, присущего большинству мариинских гимназисток в изъявлении дружеских симпатий.

Прочитав стихи из «Тихих песен», Тюльпанова неожиданно предложила Ахматовой «навестить» отверженную богиню, воспетую Анненским, и подруги тут же, конспиративно покинув дом Шухардиной, сбежали в Екатерининский парк:

Мы нарочно долго искали эту Расе (богиню мира) с Аней – и нашли в заглохшей части парка на маленькой поляне и долго смотрели на её израненное дождями белое в тёмных пятнах лицо и «тяжелый ужас кос». И так странно жутко повторяли (в каком – то проникновении в будущее, что ли?) последнее восклицание этого удивительного стихотворения: «О, дайте вечность мне, – и вечность я отдам за равнодушие к обидам и годам».