Ахматова. Юные годы Царскосельской Музы

Не исключено также, что в «гимназистке» и была заключена вся соль интриги. Ведь, по словам Тюльпановой-Срезневской, к своим 26-ти Кутузов не только вполне насытился «запретными плодами», но даже «пресытился», т. е. бабником был матёрым и прожженным. «Гимназистка» тут подвернулась как раз кстати (в определенных кругах такая качественная перемена вкуса имеет точный диагноз: «потянуло на свежачка»). К тому же, сохраняя всю возбуждающую пикантность растления несовершеннолетней, интрига с Ахматовой не грозила никакими особыми юридическими строгостями: ей вскоре исполнялось шестнадцать, и поле для любых оборонительных манёвров было, на крайний случай, открыто. Впрочем, подобно своему литературному двойнику, Кутузов, по всей вероятности, просто «был не в состоянии обдумать ни того, как его поступки могут отзываться на других, ни того, что может выйти из такого или такого его поступка».

Есть странная тенденция биографов видеть в Голенищеве-Кутузове предмет не только «несчастной» (что бесспорно), но и «безответной», и даже чуть ли ни «выдуманной» влюбленности юной Ахматовой. Но она сама, томимая «неукротимой совестью», называет «свидетелями» любовных свиданий с Кутузовым вполне реальные ориентиры. В уже знакомом стихотворении «Одни глядятся в ласковые взоры…» – это Большой и Малый Капризы, над которыми в вечерних небесах обретается некто «спокойный и двурогий» (в первом приближении предполагается, что месяц), а в стихотворении «Пятнадцатилетние руки…» – Павловский музыкальный вокзал и Баболовский дворец:

Свидетелей знаю твоих:
То Павловского вокзала
Накалённый музыкой купол
И водопад белогривый
У Баболовского дворца.[252]

Тут есть определённая топонимическая локализация: где-то между Павловским и Баболовским парками снимали жилье Сергей и Инна фон Штейны. И, как раз после Масляной седмицы туда пришла беда: у Инны открылось кровохаркание. Возможно, причиной стали как раз всё те же роковые гуляния: молодожёнов (а Сергей и Инна не прожили семейно и полгода) на масленицу, по обычаю, валяли в снегу. Состояние духа старшей сестры было ужасно, и Ахматова, разумеется, могла теперь с полным правом отпрашиваться к Штейнам ежедневно и бывать подолгу.

Там, переплетаясь с мучительными заботами о больной, одолеваемой кровавым кашлем, и развивался… «роман»!

От этого несчастного одра Ахматова тайно сбегала гулять с Голенищевым-Кутузовым по Баурскому каналу у Таицкого водопада или на концерт в Павловский вокзал, хотя последнее было совсем уж против всех правил. И, главное, – шли великопостные дни! Завязка «романа», судя по всему, вообще пришлась на первую, особо строгую, великопостную неделю. Первобытные эротические страсти бушевали в жизни Ахматовой прямо под назидательное чтение покаянного канона Андрея Критского на великих повечериях:

Увы мне, окаянная душе, что уподобилася еси первей Еве? Видела бо еси зле, и уязвилася еси горце, и коснулася еси древа, и вкусила еси дерзостно безсловесныя снеди.

Можно легко предположить, что повидавший виды Голенищев-Кутузов мало стеснялся бытовыми неурядицами и, соблюдая внешнее благочестие, был равнодушен, по большому счету, и к Богу, и к дьяволу. Но Ахматова?! Она явно «потеряла берега», так что грандиозный скандал, неминуемый при обнаружении своевольной гимназистки шестого класса в сопровождении испытанного двадцатишестилетнего кавалера на публике под «накалённым куполом» музыкального вокзала, был для неё уже самым меньшим из возможных зол. («Как только я увидала его, я почувствовала, что он мой властелин, а я раба его и что я не могу не любить его. Да, раба! Что он мне велит, то я и сделаю», – от цитаты вновь удержаться невозможно).