Ахматова: жизнь

Небывалая осень построила купол высокий,
Был приказ облакам этот купол собой не темнить,
И дивилися люди: проходят сентябрьские сроки,
А куда подевались студеные, влажные дни?
Изумрудною стала вода замутненных каналов,
И крапива запахла, как розы, но только сильней.
Было душно от зорь, нестерпимых, бесовских и алых,
И запомнили все мы до конца наших дней.
Было солнце таким, как вошедший в столицу мятежник,
И весенняя осень так жадно ласкалась к нему,
Что казалось – сейчас забелеет прозрачный подснежник…
Вот когда подошел ты, спокойный, к крыльцу моему.

Стихи написаны в сентябре 1922-го, но что-то завязалось между ними еще в июле, на отвальном «пиру» в гостинице «Европейская». Пир этот устроил Лурье, сразу же после того, как выездные документы для его отъезда за границу, якобы на гастроли, были оформлены. Пришедшего без жены Пунина усадили за маленький, на четверых, столик между Ольгой Судейкиной и Лурье. Артур Сергеевич, обласкивая гостей, порхал по ресторанной зале, Ольгу вскоре увлек в уголок кто-то из обожателей. Посреди сильно захмелевшего многолюдья Ахматова и Пунин оказались как бы наедине. И Анна Андреевна, тряхнув стариной, стала по капельке подмешивать приворотное зелье в необязательный, через столик, разговор с нерешительным визави. Сначала от скуки, от досады, в пику «предавшему» и ее, и родную страну Артуру (она-то знала, что гастроли – фикция). Заметив, что Пунин, минуту назад индифферентный, начинает волноваться и как завороженный не может оторваться от ее лица, замолчала, потупилась… Подскочил Лурье, сообщил, что после официальной, ресторанной части будет продолжение по месту жительства, на Фонтанке, и что Николаше вменяется в обязанность проследить, дабы обе прекрасные дамы, Анна и Ольга, были доставлены «нах хауз» в целости и сохранности. Больше до 17 августа Ахматова и Пунин с глазу на глаз не оставались. На морском вокзале, когда провожали Артура, лишь издали перекинулись взглядами. Лица Анны Андреевны близорукий Пунин не видел, но платье угадал. То самое, что было на ней в «Европейской», первое после голода, холода и разрухи нарядное платье. Ольга и Артур, которым было больно видеть Анну в обносках (ничего из Ольгиных туалетов из-за разницы роста и сложения она надеть не могла), исхитрились и на глазок сюрпризом преподнесли ко дню рождения выходной туалет. И вкус, и глазомер у Коломбины были точными. Купленная-перекупленная загранично-стандартная тряпочка сидела на Анне Андреевне чудо как элегантно, как будто платье специально для нее в единственном экземпляре сочинила сама госпожа Ламанова.

Лурье уехал. Втайне, ничего не говоря Ольге, Анна надеялась, что Пунин, которого Артур попросил не оставлять их без присмотра, забредет на огонек, благо жили они теперь рядышком, даже на трамвай тратиться не надо. Пунин не заходил. И тогда Анна решилась сделать пробный шаг. Если откликнется, значит, электрическая искра, вроде бы промелькнувшая меж ними, и в самом деле имела место быть. Не откликнется, значит, примерещилось. Шаг должен был быть коротенький, куричий. Чтобы ни к чему не обязывал. Ни ее, ни его. А тут и случай представился. Заглянув на какое-то сборище в «Дом искусств», она, зоркая, сразу же разглядела в дальнем углу Пунина и не мешкая передала по рядам записку: «Сегодня буду в "Звучащей раковине". Приходите. А.Ахматова». А чтобы не видеть его реакции, «улетучилась». Записка до Пунина добралась. Вернувшись в тот вечер домой, Николай Николаевич зафиксирует это событие в дневнике, аккуратно вклеив в тетрадь и саму записку: «Я сидел на заседании в "Доме искусств", когда мне подали эту записку: был совершенно потрясен ею, т. к. не ожидал, что Ан. может снизойти, чтобы звать меня».