Ахундов услышал слова Саттара. Обернувшись, сказал:
— Это верно, Саттар. Я пью за нас двоих. Но почему наш кеманчист не пьет? Он же христианин…
Кеманчист поблагодарил за поднесенное вино:
— Саттар-джан! Гостям нужно сыграть что-нибудь народное, — предложил он.
Музыканты настроили инструменты, весело зазвенел бубен. Молодой грузин стал плясать. За ним в пляс пустился и старый ашуг Саттар. Гости улыбались, предлагали тосты. Окончив танец, грузин подошел к столу, взял в руки бокал и торжественно начал читать "Вакхическую песнь".
Вдруг с шумом распахнулась дверь. Злой ветер ворвался в комнату. Потухла свеча над камином. Отряхивая бурку, вошел Бакиханов. Денщик плотно закрыл за ним дверь.
Бакиханов был чем-то взволнован. Он искал глазами Бестужева.
— Господа, прекратите веселье.
— Что, что случилось?
— Печальная весть из Петербурга. На дуэли убит Пушкин.
Он грузно опустился на стул. На глазах были слезы. Раздался звон разбитого бокала. Его уронил Ахундов. В тревоге, недоумевая, смотрели музыканты.
Гости молча расходились. В комнате стало тихо. О скромном пиршестве напоминал только разбитый бокал на полу.
Ашуг Саттар, которого Ахундов провожал домой, спросил:
— Кто такой Пушкин, Мирза?
— Это тоже ашуг, Саттар-джан. Это великий русский ашуг. И его убили!
Саттар гордо поднял голову, положил руку на плечо своего молодого друга.
— Ашуги никогда не умирают, Мирза. Ашуг — сын народа. Русский народ — великий народ. Никогда не умрет его ашуг.
Бакиханов хорошо знал Пушкина, его родных, и трагическая смерть поэта потрясла его. В лице Грибоедова и Пушкина он потерял близких своих друзей.
9
Ранняя тифлисская весна благоухала. Казалось, по волшебному жезлу оживала вся природа, набухали почки, деревья покрывались прозрачно-зеленой, молодой, нежной листвой, берега ручейков на лугу усеялись фиалками. На розовом кусте расцвела огнистая почка.
Мрачный бродил Ахундов по берегу Куры. Иногда он останавливался, долго смотрел на мутные воды, и мысли его путались, глаза застилала пелена. Он хотел представить себе образ погибшего поэта, хотел вспомнить любимые стихи, но все мешалось, тупая боль сковала его сознание. И вдруг, словно очнувшись ото сна, он понял, что ничего уже невозможно вернуть, что смерть такая же реальность, как сама жизнь. Его охватило чувство страшного одиночества. Слезы, тихие, скорбные слезы подступали к глазам, он задыхался, ему хотелось облегчить душу, найти неуловимые, незнакомые слова, хотелось кричать, говорить что-то, но вместо слов из горла вырвался стон. Он закрыл глаза и вдруг ясно и четко произнес первый стих своей-рождающейся в муках элегии на смерть поэта.
Ночь прошла в лихорадочных творческих поисках. Лилась скорбная песня, и с каждой строкой все легче становилось на душе, как будто горечь, слезы, боль покинули тело, и все перешло в душу раскаленных поэтических строк.
Смерть Пушкина Ахундов воспринял как роковое напоминание о возможной гибели всего хорошего, что существовало в мире. И ему показалось, что смерть постучалась и в его двери. "Я предвижу конец мой", — писал он. Эти слова были далеко не случайными. Они выражали его грустные думы, болезненные переживания, глубочайшие разочарования, его недовольство окружающей жизнью. Ахундов сознавал, что жить так дальше невозможно, что перед ним стоит задача — или силой сверхчеловеческой воли вытащить себя из удушающей атмосферы старого мира и сильными взмахами крыльев птицы взвиться к небу, к новому миру, или погибнуть… Он понял, что на пути его ждут опасности, трудности, поражения, что победа будет завоевана нелегко, что всю жизнь ему придется неустанно бороться за новые свои идеи и жизненные цели. Ему придется перенести немало унижений, пережить одиночество, принять на себя все удары фанатичных молл и варваров-помещиков, чья власть над беззащитным, бесправным и измученным народом, казалось, была непоколебимой. Гибель Пушкина была предостережением не только для Бестужева, но и для Ахундова. "Безумна птица, которая, однажды увидев сеть своими глазами, для зерна вновь летит на опасность!" Безумен был Ахундов, который, увидев жестокую расправу царизма с Пушкиным, не мог подавить в себе желание заклеймить позором убийц поэта.