Акимуды

– Мой помощник звонил в МИД, но там почему-то отказались давать информацию про твои Акимуды по телефону. Сказали, если мне лично надо, то пусть я сам позвоню. Я не стал звонить, но если хочешь…

– Да ну их! Я не пойду! Ходить еще по всяким Акимудам!

Лядов отключается. Какой-то писклявый голос зовет меня на выставку Кулика. На Винзавод. Я люблю Олега, но не пойду. Не хочу. Я хочу пить молоко и гулять на свежем воздухе. Я хочу читать апостольские деяния, я так их никогда и не прочел до конца – легкомысленно не вник в их суть. Жора аккуратно снимает с меня простынку, смахивает, сдувает поседевшие волосинки, как пух одуванчиков.

– Хорошо у тебя получилось, – радуюсь я.

Молодец: он молчит во время стрижки, я не люблю болтливых парикмахеров.

– Помойте голову перед укладкой.

Я иду в свою просторную ванную, вытаскиваю руки из рукавов, кимоно виснет у меня на черном пояске, где когда-то была у меня талия. Я включаю ручной душ, смотрю, куда положил шампунь.

– Жора! – кричу я. – Иди-ка помассируй мне голову шампунем.

Он входит, будто на пуантах, берет шампунь, который он мне принес в прошлый раз, дорогой, французский, и начинает массировать голову. У меня начинают свежеть мысли. Он – щуплый парень, но не тщедушный, у него юркие руки парикмахера. Я думаю о том, что в субботу поеду к Лядову говорить за бараниной о бренности жизни, об искусе и бесполезности бессмертия, живо говорить, с воодушевлением, разоблачать с искрой. Я так глубоко задумываюсь над бренностью жизни, что с меня сползает кимоно, и я остаюсь голым рядом с парикмахером. Но я вижу, что ему все равно, и не стесняюсь, хотя мой член слегка крепчает, оказавшись на свободе, и это меня забавляет, делает меня властным. В конце концов, он всего лишь социальная вошь, мой слуга. Голова вымыта, Жора тянется за полотенцем. Я разворачиваюсь и сажусь на край ванны, слегка раздвинув ноги. Теперь Жора может при желании разглядеть мой хуй, но он с полотенцем тянется к моей голове, начинает ее тереть, хотя я вижу из-за полотенца, что он украдкой поглядывает на хуй. Я равнодушно почесываю лобок, дотрагиваюсь до хуя, мну его рукой. Вижу, Жора, потупясь, бросает взгляды между моих ног. Он мне немножко противен, и это мне приятно. Я вспоминаю, что, когда он последний раз стриг Свету в «попугайской» комнате, она сидела на черном стуле в своем коротком вишневом платье, я подошел ей что-то сказать, увидел в зеркале, что у нее видна писька, так что когда он ее стриг, то все время мог любоваться этой щелкой в зеркале. А когда я вечером ей об этом сказал, она отмахнулась: да он же пед! Слушай, говорю, ты Светке тогда хорошо постриг волосы на лобке, а он вдруг, ну дурак: да она просила вам об этом не говорить! Да ну, говорю, ерунда, но думаю, сука, ничего не сказала, а если бы я сказал: не твое дело. Ладно, говорю, а член уже не на шутку от рассказа возбудился, побрей и мне лобок. Он смиренно вышел, как отрок, возвращается с ножницами и бритвой, а я уже в ванне стою, и хуй на него смотрит. Он стал стричь и брить, тихонько придерживая большой хуй пальчиками, чтобы легче брить по бокам; и яички вам побрить? – брей, говорю, он побрил, а теперь смывай. Он взял шампунь, стал смывать, взял член в руку, стал массировать, смывая, скорее, дрочить, вы не против, спрашивает, и, наклонившись, заглатывает хуй в рот, хорошо сосет, по-мужски, я хотел было его тоже раздеть, посмотреть на его член, но тут – телефон, звонит из издательства Игорь, один очень важный человек приехал, вас спрашивает, подъезжайте, пожалуйста, хорошо, окружили меня педерасты, да ладно, один раз – не педераст, и чувствую, он яички хорошо трогает, лучше иной бабы, еще говорю и еще и кончаю опять под музыку звонка, но трубку не беру, смотрю, как он сперму заглатывает, да один раз не педераст, жизнь проходит, хуйня остается, надо все-таки все попробовать, да и деяния апостолов пора бы прочесть.

026.0

<ИЗДАТЕЛЬСТВО>

В машине меня передернуло от отвращения. Я сжал ногами свою пипиську . Раньше мои фантазии так далеко не простирались. Нашел, на кого повестись! Но, в сущности, это был мой ответ Чемберлену. Мне никогда не везло в семейной жизни. Мне выпало сыграть роль свободного, но не слишком счастливого человека. Однако Бог дал мне ум и талант, отправил жить в сказочную страну, которая на моих глазах разбилась вдребезги – мне глупо жаловаться, но на Страшном суде я буду держать ответ за то, что я слишком много разменивался по мелочам.

В издательство я приехал в дурном расположении духа. В издательстве кипела работа. Теперь все пишут книги – надо издавать всю эту человеческую срань, булькающую тщеславием. Это эпидемия – мемуары! Они похожи на Стену плача с фотографиями: автор стоит в обнимку с великими и полувеликими, в надежде пролезть в бессмертие. Актеры пишут. Режиссеры пишут. Вдовы пишут. Бляди пишут. Светские шакалы пишут. Я не читаю.