Акимуды

В обнимку, под дикие вопли, мы двинулись вверх по окровавленным ступенями эскалатора, долго карабкались, вышли на площадь.

– Маяковский! – радостно зарычали покойницы, тыча в сторону памятника.

– Маяковский, – согласился я, думая, как бы от них сбежать.

– А пошли в «Пекин»! – вдруг встрепенулась одна из моих спутниц, с остатками рыжих волос на черепе. – Помню, там кормили акульими плавниками! Модный кабак!

– Это когда он был модным? Ты что, дура, там нет суши! – вскричала вторая, костлявая, с кущей черных волос на лобке.

– Теперь у нас всюду суши, – заверил я. – Москва не живет без суши!

– А я хочу винегрета! – заявила третья, на вид самая интеллигентная.

– Винегрет! Винегрет! – запрыгали все три телки.

Неожиданно меня охватило чувство драгоценного русского лихачества. Перейдя через площадь, мы ввалились с хохотом в огромный подъезд «Пекина», отправились в ресторан. Все шарахаются. От нас бежит лысый метрдотель, мы – за ним. И кричим:

– Винегрет! Винегрет!

Лысый бежит все быстрее, но мы вот-вот настигнем его. В этом беге было что-то от моей юности, длинноволосых желаний поразить окружающих своей необычностью.

– Что вы от меня хотите? – пролепетал метрдотель, прижатый к стене. – Все отдам!

– Суши! – рявкнули девицы.

– И водки! – добавила рыжая.

Метрдотель разглядел во мне живого:

– Это как понимать? Маскарад?

– Переворот!

– Понимаю… Я сам обслужу.

Мы сели за стол. Рыжая с интеллигенткой отправились в туалет. А эта, с черными волосами на лобке, положила мне костлявую ладонь на руку и томно спросила:

– Ты хоть помнишь, как меня зовут?

– Ты недавно умерла? – вместо ответа спросил я.

Она рассмеялась.

– Я – самоубийца, – сказала с гордостью. – Вскрыла вены! Сладкая смерть! Это я случайно увидела тебя в подземке и решила сохранить тебе жизнь.

Она ловко вырвала из рук подошедшего метрдотеля бутылку «Белуги», разлила водку по рюмкам и потянулась чокаться:

– Давай, за встречу!

– А эти кто? – выпив водки, выдохнул я в сторону туалета.

– Никто… Подружки! Наливай!

– Мы уж теперь здесь так быстро не пьем… – взялся я за бутылку.

– Да? Ну, как ты? Что нового?

– Да все хорошо…

– А родители?

– Ты знала их?

– Ты чего! Мы же с твоим отцом…

– Он умер.

– Это ничего, – сказала она со знанием дела. – Ну, давай!

Мы снова выпили. Девки с шумом возвращались из туалета.

– Они нас не поняли! – кричали девки. – А мы вообще ничего им не сделали! Садимся по нормальному писать… Бабы все из туалета как драпанули…

Рыжая захохотала и жадно закурила.

– Хочется любви! – сказала интеллигентная покойница.

– Теперь мы будем с тобой жить вместе, не разлучаясь никогда, – наклонилась ко мне девушка-самоубийца.

Но, видимо, тут я грохнулся в обморок, и дальше ничего не помню. Что они, полураспадные твари, со мной сотворили?

– Он умирает, – отчетливо сказал кто-то рядом.

– Тихо! Молчи! – зашипел добрый голос.

Я очнулся лежащим поперек Садового кольца, без ботинок, с распростертыми руками… рваные брюки, кровоподтеки… напротив здания Военной академии имени Фрунзе, а по кольцу уже шла наша бронетехника.

002.0

Паника охватила Москву. Мертвецы собирались в колонны на выходе с Ваганьково, а потом и других кладбищ и шли на штурм столицы. Выставленные против них в спешном порядке отряды полиции, внутренние войска, части ОМОНа были бессильны. Мертвецы поджигали автомобили, крушили полицейские заграждения, били витрины магазинов, насиловали женщин непонятными живым людям способами, жарили на кострах, как сосиски, половые органы мужчин.

Где-то через три часа после вторжения на экранах телевизоров появился наш Главный с постной миной. В хлестких выражениях, глядя рыбьими глазами, он объявил, что городскому начальству что-то там с бодуна померещилось и обычные в нашем городе работы диггеров были приняты за светопреставление. Высмеяв московских паникеров, он, однако, вопреки логике, пообещал в короткий срок очистить столицу от бандитов и хулиганов.

– Не мертвецы, а подлецы! – неожиданно заявил Главный, скосив по обыкновению глаза в сторону и в запальчивости дотронувшись до лысеющей головы. Единственное, что убедительно делал Главный, как считали наши записные критиканы, так это честно лысел на публике. Это был многолетний режим облысения. С каждым появлением его на экране мы с нетерпением ждали новых признаков облысения, убеждались, что волосы тают, и проникались скорбной мыслью: наука бессильна в борьбе с облысением, иначе бы Главный доказал нам обратное на личном примере.