Акимуды

– Глупости. Главный печется о целостности России.

Наша общая беда – это срамная болезнь. Ее не видят дураки либералы. Мы ее стесняемся, молчим, но мы знаем. Несчастье не в нас, а в разрушенном генофонде. Мы – не китайцы, – сказал Бенкендорф. – У нас ничего не работает.

– А кто разрушил этот генофонд? Почему ничего не работает? Почему мы не китайцы? Спасибо власти!

– Либеральная истерика…

– Вы просто хотите остаться у власти.

– Меня окружают дураки. Они идут волнами. Они – всюду. Помните, как Николай Первый ужаснулся, когда увидел делегацию сенаторов, собравшихся в Польшу. Все идиоты! Все поголовно идиоты. Мы тонем в идиотизме.

Я увидел его, как на картине, в окружении черного чиновьего воронья, цену которого он знает лучше, чем кто бы то ни было, и они вместе с императором стремятся холостыми выстрелами, а также метлами разогнать или хотя бы образумить его. Он шепчет царю во время секретных поездок инкогнито за границу, что воронье – главный враг страны, но он мучительно начинает сознавать, что не враг, а проклятье.

– Но как можно спасти страну, которая тонет в идиотизме?

– Только терпением и верностью присяге. Делай добро, и будь что будет… Мы получили Россию цельной, мы передадим будущему поколению целую Россию.

– Зачем нужно спасать страну идиотов?

– Я – патриот, – сказал Бенкендорф. – Это не обсуждается. Аксиома.

– Не верю. В конце концов женщины стали для Александра Христофоровича важнее государственных дел. Он приказывал прислуге не докладывать ни о ком и ни о чем, когда к нему одна за другой ездили Амелия и эта… как ее… актриса… Это был приговор империи.

– Глупости, – возмутился Бенкендорф. – Тютчев был интереснее Бенкендорфу, чем все эти щелки…

Он достал свой роман «Около огня» и подписал.

– Вот. Напишите, если будет интересно.

Это была скромная просьба. Мы обменялись скромностью. Он проводил меня до дверей, распахнул дверь, и на пороге я увидел Акимуда. Мы обнялись, как старые друзья, похлопывая друг друга по плечу, и Александр Христофорович смотрел на это живыми вопросительными глазами.

– Приятный мужчина, – отозвался Акимуд об Александре Христофоровиче при нашей очередной встрече. – Боевой генерал! Победитель Наполеона! Красивый гонитель декабризма. Главный уполномочил его вести со мной переговоры. Александр Христофорович пожурил меня за компромат на телевидении, но ведь не я его придумал! Я думаю, нам удастся договориться.

Акимуд долго думал, ходил по комнате, потом сказал:

– В самом деле, в этих двух Бенкендорфах есть много общего. Оба – умны и похотливы. Нынешний, может быть, пожиже оригинала, но виноват не он – виновато время, которое сделало жиже сами надежды.

– Значит, они оба адекватны России? Ведь, в конечном счете, они только исполнители верховной воли. Реабилитация одиозных фигур подрывает основы надежды.

– России нужно подкрепление.

– Какое подкрепление?

– Скоро увидишь, – сказал Акимуд. – Как ты думаешь, в прошлых умерших поколениях было больше нравственности?

– Не знаю, – сказал я. – Это фундаментальный вопрос.

– Скоро узнаешь! – радостно, с надеждой в голосе воскликнул Акимуд.

112.0

<ОКОЛО ОГНЯ>

Кабы Александр Христофорович – под псевдонимом – написал книгу «Герой нашего времени», она бы провалилась в тартарары при всех ее литературных достоинствах.

Разоблаченный, уличенный в авторстве граф был бы расстрелян градом насмешек и издевательств, обвинен в плагиате и нищете стиля, очевидном цинизме и мизантропии. Белинский сожрал бы Бенкендорфа заживо – с его губ еще долго капала бы генеральская кровь.

Краткая история романа нашего Бенкендорфа «Около огня», обосранного нашим обществом, говорит о чудовищном состоянии русского мира. Содержание книги свидетельствует о том же. Некое чувство света, которое испытал я, рождается не по причине ее неказистого моралистического эпилога (концовки романов часто условны), славословящего жизнь и любовь (в этой концовке, должно быть, трусливый испуг автора, позволившего себе с риском для репутации наговорить в книге много лишнего), а потому что чувствуешь ее жесткое соответствие глубокому уровню правды о здешней жизни.

Произошло попадание в корень – все озарилось (как в «Страшной мести») на четыре стороны света жутким всполохом печального знания. Автор греет руки около огня. Но корень, в который попала книга, все равно остается земным, бренным корнем – слова приобретают предпоследнее значение, содержание носит характер предпоследней истины, оставляя нас скорее с полусветом, чем с полноценным его источником.