АКОНИТ 2018. Цикл 1, Оборот 4

Потом на мне стали вырастать пузыри и лопаться. Как многочисленные мозоли, знаете? Или следы от ожогов — когда волдыри пузатые вырастают. Но только тонкостью своей и непрочностью они были похожи на мыльные пузыри. Представляете?

Только эти пузыри сразу лопались как появлялись, а появлялись и взрывались они очень быстро и всё забрызгивали своей жидкостью — новые обои, натяжной потолок… Я как раз делал ремонт…

И я при этом растворялся, словно разбрызгивался по квартире, как силиконовый герметик. Последнее, что от меня осталось — это глаза, лежащие в липкой луже.

И мои глаза — то есть я, поскольку глаза, это всё чем я тогда был, — увидели, как этот психопат тащит моё тело… то есть, которое раньше было моим, то есть мой труп. И я вынужден был на это смотреть!

Я не мог отвести взгляд, потому что — никаких глазных мышц, только яблоки. Не было век, чтобы зажмуриться.

Это казалось невыносимым, и я загадал желание, чтобы всё это, наконец, кончилось!

И всё внезапно кончилось. Совсем.

— То есть, после смерти ничего нет? — Ничего. — С кем же я тогда разговариваю? — С духом. С призраком. Или с демоном — как угодно. — Но откуда же вы взялись, если это не ваше посмертное существование? — Я был всегда. — А эта история, — то есть вашей смерти, — разве это не ваша история? Разве это не вы умерли, и теперь рассказываете мне всё это после смерти? — У меня много историй, это одна из них. Теперь и эта история — моя. Но нет того, кто передал мне её. Того уже нет. — Что же с ним случилось? — Он исчез. Умер. И для него всё кончилось. Он стал мной, а я им. Он один из моих ликов. Имя нам — легион, вместе мы — ад, и так всегда было. — А что испытал этот человек, когда стал целым с вами, с легионом? — Если можно так выразиться, он испытал ужас…

— А что испытывают ангелы в раю?

Рожа демона во плоти расплылась в кривой и презрительной усмешке. Он ответил с ненавистью:

— Бесконечное счастье.

. . . . .

[9] Когда я застрелился… с того чудесного дня… с этого солнечного лета… волшебной минуты, которую я, кажется, так и не понял полностью… возможно… прошло слишком много времени… Я уже и не вспомню. НИЧЕГО. Это — ничего.

Сейчас… как бы… Я, кажется, болен. Нахожусь в какой-то сфере, как будто гомункуле колбе Великого Исследователя, который умер, так и не успев меня выпустить на волю. Но! Это возможно? Было ли это возможно: выпустить меня на волю? То есть, где она находится, эта воля? Я имею в виду категорию пространства — воля должна быть где-то, как-то привязана к пространству. Воля — это за пределами колбы. Но разве что-то существует за её пределами? Там существует пространство, простирание?

Великий Музейщик где-то был? Великий Возделыватель Цветника? Или он был во мне, в моём представлении… тогда… в тот чудесный день… в солнечное лето… волшебную минуту, которую я… так невыносимо… так и не сумел понять её значение… я думаю… прошло слишком много времени… я не смогу догнать. НИЧЕГО. Пусто-е.

Я знал… когда-то… Она… Однажды ей показалось, что она — это маленькая буква «е», которая выскакивает на мониторе каждые четыре секунды. Мне действительно интересно: долго ли она за этим наблюдала… за монитором. Каково это — наблюдать, как тебя набирают каждые четыре секунды как символ (постоянно один и тот же), и не иметь возможности вмешаться в этот процесс? А хотела ли она вмешаться? Думаю, хотела, потому что я тоже хотел… вырвать пульт управления и беспорядочно остервенело бить по нему, вырвать все чёрные розы, растоптать их!

Всё, что меня окружает, откуда я не могу выйти — оно всё такое… душное. И во всём чувствуется распад, разложение. Я чувствую запах плесени сквозь отсутствие всяких запахов. У меня нет носа, нет глаз — я не способен воспринимать. Только мозг. Остался только мозг. Пытливый, жаждущий ощущений, пульсирующий мозг. Он влажный и блестит — его полили кленовым сиропом.

Я вспомнил о музыке… Я больше не слышу музыки!

Всё-таки я ощущаю своё тело из силикона. Поперёк туловища на уровне груди (там, где солнечное сплетение) его разделяет плоскость. От этого тяжело дышать и двигаться.

…я всё понимаю, я проникаю во всё слёту: проношусь мгновенно, словно по залам Музея Всего-Всего-Всего-Всего, где за доли секунды воспринимаю каждую мелочь в каждом зале, и опрометью — в следующий зал…

Как быстро я мог тогда двигаться! Теперь с трудом дышу, от этого я чувствую себя старым. Сколько мне лет?

(НАМ БОЛЬНО! НАМ БОЛЬНО! — ревут разорванные волчьи глотки всего Мегалемегетона.)

Я не слышу музыки. Она имела для меня большое значение. Ритм был всем и во всём. Как бы я мог ориентироваться в окружающем, если бы не было ритма? Ритм. Ритм. Ритм. Всё подчиняется ритму. Я больше не вижу музыки.

Как я мог не сохранить её? Почему не сохранил…с того чудесного дня… с этого солнечного лета… волшебной минуты, которую я, кажется, так и не понял полностью… возможно… прошло — прошло — прошло — слишком много времени… Я уже и не вспомню… Не услышу… НИЧЕГО.

Я не слышу музыки.

Где я?

Я не вижу музыки.

Где я?

Где я?

Я растворя-а-а-юсь!!!