Аксенов

А.К.:Тут Вася, скажем прямо, приврал, потому что «Московская сага» — никакая не история семьи, а именно история послереволюционной России. Своеобразное продолжение «Доктора Живаго». Как если бы доктор Юрий Живаго не погиб…

Е.П.:Ну, и Пастернак имел право ответить на вопрос, о чем роман: «Про то, как доктор жил, а потом умер в трамвае от разрыва сердца».

А.К.:Так что Васина история с «Сагой» подтверждает известную мещанскую мудрость: брак по расчету бывает счастливым, если расчет правильный.

Е.П.:Это ты придумал такую «известную мещанскую мудрость»?

А.К.:По-моему, я. Не помню, во всяком случае… Если не я, то не помню кто.

Е.П.:Если ты, то молодец, если нет — тоже.

А.К.:Повторяю: для русских «Сага» простовата, а для нерусских… ну не понимают они этого! Не понимают, как сын профессора медицины может стать советским генералом, дружок которого насиловал благородных барышень во время Гражданской войны, а он сам топил в крови Кронштадтское восстание моряков… И автор при этом относится к нему не как к негодяю и палачу, а в конце концов, как к жертве. Они это почувствоватьне могут. А когда «Сага» пришлась ко двору у нас и здесь действительно имела заслуженный успех? Когда сняли русскийсериал! Вот тогда только «Московская сага» раскрутилась. Когда повзрослело до степени потребления культурных продуктов поколение, которое даже на таком уровне советской истории не знает. Поколение людей, которым история России не чужая, но они ее не знают. Извини, но в смысле сведений о советской истории они эрудированны как американцы, но, в отличие от американцев, они все-таки русские. Американцам и французам эти сведения не нужны, а нашим всетаки нужны. Так и возникает спрос.

Е.П.:Я в связи с этими твоими словами думаю: а вот мне, лично мне, интересно было бы, если б мне показывали какую-нибудь французскую семью, ну, пусть даже не времен той революции французской, а революции, например, шестьдесят восьмого года?

А.К.:Вот ты насчет французского… Там другая жизнь, другая планета. Фильмы о жизни Франции во время Второй мировой войны я смотрю с улыбкой, какая бы там трагедия не разыгрывалась. В Париже во время войныоткрыты все рестораны, снимается кино, народ живет, кинофестиваль устраивают, выходят новые книги, которые интеллектуалы обсуждают, сидя в кафе…

Е.П.:И не сажают после войны тех, кто работал на гитлеровцев. Правда, женщинам, которые спали с немцами, головы бреют. На это у французов непримиримости хватает. Но хозяина, открывшего при немцах кафе, они коллаборационистом не считают. Это ж кафе!.. У нас бы его повесили. Или в лучшем случае посадили лет на двадцать.

А.К.:Так что чужое все. Я так скажу: я даже не знаю, справедливо ли это для всех национальностей, но для русского писателя быть всемирным писателем — это обязательно в ущерб тому, какой он русский писатель. За редким, очень редким исключением. Опровергай меня!

Е.П.:А чего мне тебя опровергать? Над этим думать нужно, а не опровергать.

А.К.:Опровергать, потому что мысль спорная. Достоевский — мировой писатель, Чехов — мировой драматург, Бродский — мировой поэт. И какой от этого ущерб их русскости?

Е.П.:Опровержение может быть лишь в том смысле, что, может быть, Фолкнер, например, в России более любим и популярен, чем сейчас в Америке. Или другой писатель — Сэлинджер. У нас его обожают, но не так, как в Америке. Там он — их всё. Так всемирный ли он писатель? Да вот тебе еще один пример: финского писателя Мартти Ларни в Финляндии мало кто знал, а у нас он со своей антиамериканской, но действительно смешной книгой «Четвертый позвонок» был дико популярен в самом начале шестидесятых.

А.К.:Финляндия — бог с ней, но я твердо уверен относительно русской литературы: сколько писатель выигрывает в интернациональности, столько же он проигрывает на русской почве. Вот, например, Андрей Платонов — исключительно русский гений. Его проза — действительно новая великая русская проза XX века, бесспорно. Он для русской литературы — фигура заоблачная. А для западной — нет. Он вообще не существует вне общего русского… советского контекста, вне России, вне русского советского языка.

Е.П.:Не скажи. Я знал переводчика Платонова, который в семидесятые годы переложил на французский не то «Котлован», не то «Чевенгур». Он жаловался, что тогда было продано не то пятнадцать, не то двадцать экземпляров книги…

А.К.:Вот видишь!

Е.П.:Зато сейчас Платонов — один из самых модных писателей среди интеллектуалов. Так ведь и джойсовский «Улисс» не сразу обрел свой высочайший статус. «Ничто на земле не проходит бесследно», как пел Градский на музыку Александры Пахмутовой и слова Добронравова. Так вот, если слава крупного писателя преодолеет провинциальность, тогда он становится гуру для всего мира. Платонов постепенно становится гуру, как Джойс уже давным-давно стал им для многих…