Аксенов

А.К.:От тех ранних текстов и, сильнее всего, от аксеновских «Коллег» — это название, кстати, предложил Катаев, в рукописи называлось гораздо хуже: «Рассыпанная цепь», — у меня осталось незабываемое ощущение. Вот картинка: балтийский ветер и юноши, идущие навстречу этому ветру в туго подпоясанных плащах… В этом все «Коллеги». И с самого начала — изумительно точный слух, который он сохранил до последнего дня, на котором выстроены были стилистически все его поздние романы. Когда у него инвалид в «Коллегах» говорит: «Куда клонится индекс, точнее, индифферент ваших посягательств?» — это надо услышать! Или придумать. А чтобы придумать — перед этим нужно отдельно услышать «индекс», отдельно «индифферент», отдельно встретить этого инвалида на скамейке… Он мог вообще ничего не услышать, но уловил в воздухе времени речь вот такого инвалида. И в этой речи, в этой короткой фразе есть всё: и симпатия фронтовика к юным персонажам, детям XX Съезда, и полемика, и непонимание, и стена — всё, всё в этой фразе. Слух у Васи был гениальный. Гениальный слух. А дальше — «Звездный билет», где одна эта заголовочная метафора мироздания чего стоит! Думаю, Василий Павлович Аксенов вернул в русскую советскую литературу те ее достижения, которые возникли в ней в двадцатые-тридцатые годы. И никакой это не постмодернизм — это модернизм русский!

Е.П.:Да, все это придумано им в первый раз, все это первой свежести. Это не рефлексия, не отыгрыш, не переделка Игоря Северянина или Федора Сологуба.

А.К.:По своему «Звездному билету» Вася автоматически попал в компанию Тынянова, Олеши, Катаева. Дырчатая картонка, на просвет похожая на звездное небо, равновелика «цыганской девочке величиной с веник» и «ветви, полной цветов и листьев» у Юрия Олеши. Литература молодого писателя Аксенова, взятая из воздуха, была на очень мощной культурной подкладке русской и советской литературы двадцатых-тридцатых годов. А постмодернизм — это когда подкладку выдают за верх, утверждая, что так и надо. Или вот «Пора, мой друг, пора», один из любимых моих романов: ведь это же надо было так услышать, что Кянукук, ничтожный, несчастный комплексующий мальчишка, каким и я был в то время, именует себя полковником.

Е.П.:Тут я готов с тобой поспорить. Не ничтожный и несчастный, а полный сил, энергии, но пока ещещенок. И если бы писатель Аксенов не угробил своего персонажа с помощью асфальтоукладчика, Кянукука ждало бы большое будущее. Диссидентом или экономическим преступником стал бы при Советах, в новой жизни — некрупным олигархом. Ты, кстати, не знаешь, как он, Василий, сам относился к этому своему роману? Я с ним об этом никогда не говорил, а ты?

А.К.:Помню, я восхищался, он угрюмо молчал в сторону.

Е.П.:Ты знаешь, я думаю, это из-за того, что там есть мотивы вполне советские, про которые, допустим, Лен Карпинский, в те годы секретарь комсомольский, но прогрессивный, вполне мог ему сказать: «Ну вот, Вася, умеешь же ты писать, как надо, когда захочешь». Это когда он своего главного героя из Прибалтики в Сибирь отправляет, жизнь изучать.

А.К.:А я думаю, это был переход от реалистическо-иронического Аксенова к Аксенову нереалистическому. К Аксенову, распрощавшемуся с примитивным реализмом навсегда.

Е.П.:Это чувствуется и в уже, казалось бы, совершенно реалистическом раскладе рассказа «На полпути к Луне». Его мы уже вспоминали… Или вот рассказ «Катапульта». Там есть как бы западническая линия — это два московских «творческих работника», которые плывут на теплоходе по Северной Двине, а есть как бы российская — летчики в сатиновых трусах и официантка с металлическими зубами… Как ни странно, но правоверные с точки зрения советской идеологии «Коллеги» и «Звездный билет» — куда более городские западныевещи, чем народная «Бочкотара». В тех романах возникает чуть ли не классовый конфликт, а в «Бочкотаре» катит по стране одна и та же бесклассовая компания…

А.К.:Смотри, как странно все переплетается. Писатель Аксенов, переходя от иронического реализма своих первых вещей к абсурдистскому гротеску «Бочкотары», одновременно сильно движется в сторону русскости. Казалось бы, должно быть наоборот. Россия — реализм, Запад — модернизм…