Аксенов

Е.П.: Это я, имею в виду. Хотя он женской красоте цену знал. Я помню, были мы с ним на каком-то приеме, убей бог, не помню по какому случаю, в гостинице этой шикарной, как ее? «Рэдиссон-Славянская». И он засобирался было уходить, тогда к нему устроители приема подослали четырех таких красавиц длинноногих, ну, знаешь, таких, у которых ноги из ушей растут, специально вымуштрованных…

А.К.: Хостес…

Е.П.: Чего?

А.К.: Это хостес называется. Ну которая хозяйка, принимает гостей. Или, точнее, нанятая девица, отвечающая за встречу гостей.

Е.П.: Вот, вот, точно. И они подошли к нему, значит, и такими сиренообразными, как в «Одиссее», тианственными голосами говорят, позвякивая, как бубенчики: «Вы, Василий Павлович, покидаете нас? Так рано? Нам вас очень будет не хватать». Загадочно так улыбаясь, понимаешь?

А.К.: Вася растаял, конечно?

Е.П.: Растаял. Растаял наш Василий, прекрасно зная, что вся эта ласка в принципе ничего не значит. Абсолютно ничего. Растаял и даже как-то, я бы сказал, внутренне заухал, как персонаж из его же «Цапли». Приободрился и никуда не пошел, еще некоторое время мы там провели. Это я к тому, что и здесь не было в нем этой паниковщины, как у персонажа «Золотого теленка» Михаила Самуэлевича Паниковского, то и дело восклицавшего: «Фемина! Фемина!»

А.К.: «Мышиный жеребчик» делает вид, что он не старый, а Вася своего возраста не скрывал, но искренне воевал со старостью. Не признавал ее. Не признавал глубоко в себе. И он не пытался жить и чувствовать как молодой. Он действительно жил и чувствовал как молодой. Он не делал вид. Делать вид — это другое дело.

Е.П.: Да.

А.К.: Видишь ли, он жил и чувствовал как молодой, а на самом деле был уже старый.

Е.П.: Скажи, пожалуйста, как ты думаешь, вот если мы с тобой начнем перебирать его тексты, обнаружим ли мы, что он весьма часто задумывался о смерти?

А.К.: Странный вопрос! Почти риторический. Разумеется. Часто. Особенно в последних этих романах, начиная с «Нового сладостного стиля». Начиная с «Нового сладостного стиля» все его книги заканчивались рассуждениями о смерти или смертью героев. Я не беру «Вольтерьянцев» — они отдельно. А все его последние тексты, конечно же, не реалистические, но, как ни странно, жизнеописательные. И «Редкие земли», да и «Москва Ква-Ква» как бы описывают некую неизведанную жизнь. Нафантазировано вокруг этой жизни много, но все-таки это жизнь. Вот ответь, комсомольские олигархи существуют?

Е.П.: Существуют.

А.К.: И Сталин существовал, и дом на Котельнической набережной до сих пор стоит. «Вольтерьянцы и вольтерьянки» — это вообще неизвестно что, где и когда, правда? А все другие его сочинения тех лет столь же фантастические, сколь жизнеописательные. И все к финалу — только о смерти, об осмыслении смерти.

Е.П.: Ты знаешь, я вдруг подумал, что у него тема смерти появилась только в американских романах. В «Ожоге» ее нет, этой темы. Даже если это связано с тем, что до Америки он был все же относительно молод, то почему бы молодому человеку не задуматься было о смерти, как какому-нибудь, например, я не знаю… Лермонтову?

А.К.: Скажи, пожалуйста, ты в сорок лет много думал о смерти? В молодости жизнь кажется вечной.

Е.П.: Гёте было двадцать пять лет, когда он сочинил «Страдания юного Вертера», а у Васи даже в «Бумажном пейзаже», написанном уже в Штатах, смерти еще нет. И вдруг именно в «Новом сладостном стиле» все заканчивается рассуждениями о смерти.

А.К.: А чего бы ты хотел от романа, который начинается с описания такой тяжелой операции? «Кесарево свечение» вообще о смерти и бессмертии. И вот недавно вышедшая книга его публицистики, которая называется «Логово льва», заканчивается его прекраснейшим рассуждением о вечности и земной жизни.

Е.П.: Пожалуй, именно это действительно было основной темой его последних лет. Я вспоминаю, как в две тысячи втором, к его семидесятилетнему юбилею, мы с ним беседовали для журнала «Огонек», и там он много рассуждал о возвращении к Адаму, о ДНК, о передаче из поколения в поколение генетической программы, о новых формах жизни после смерти… С этим он и на конференции в Самаре годом раньше выступал, об этом же он толкует в «Редких землях». И это, конечно же, связано с тем, что он пытался не быть старым.

А.К.: Он не «пытался не быть» — он действительно не был старым. Он, как я уже говорил, не был старым, будучи стариком. Он ничего для этого не старался делать специально, искусственно. Он просто так жил, непозволительно молодо жил. Так у него получалось.

Е.П.: Но, значит, судя по текстам, все время об этом думал?

А.К.: Он не о старости думал, а о смерти. Я вспомнил сейчас, что единственное упоминание смерти у раннего Аксенова есть в каком-то одном из его предотъездных сочинений, забыл в каком, это когда один персонаж другому говорит: «Бабы — глупые. Они не смерти боятся, а старости». А он старости не боялся, он ее просто не признавал.