Актерская курилка

Мне иногда приходилось ставить спектакли в оперных и музыкальных театрах. Вокалисты, надо сказать, народ своеобразный. Настоящий голос – явление редкое и подчас достается человеку, по всем другим статьям не годящемуся для сценической деятельности. Слуха нет, пластика, как у Буратино, в голове полное отсутствие "сала". Однако – голос!

Говорят, в Большом театре один солист, обладающий от природы большим басом, но имевший серьезные проблемы с музыкальным слухом, никак не мог справиться с Песней Варлаама в опере Мусоргского "Борис Годунов". Там между строчками текста звучит семь четвертей оркестровой музыки, буквально так: "Как во городе было во Казани!" (раз – два – три – четыре – пять – шесть – семь! – играет оркестр), "Грозный царь пировал да веселился!" (оркестр вновь: раз – два – три – четыре – пять – шесть – семь!), "Он татарей бил нещадно…" ну и так далее. Вот в эти семь четвертей и не мог попасть несчастный бас: то раньше начнет, то позже. Дирижер пригрозил: еще раз – и выгонит из спектакля.

Бас побежал к концертмейстеру: помоги, говорит, придумай что-нибудь! Тот поморщился: "Сто раз уже репетировали, какой же ты мудила! Ну ладно, давай так сделаем. Тебе надо про себя пропевать какую-нибудь фразу, которая бы точно укладывалась в эти семь четвертей. Ну, вот хоть эту: "Ка-кой-же-я-му-ди-ла!"".

Стали пробовать: "Как во городе было во Казани! (ка-кой-же-я-му-ди-ла!) Грозный царь пировал да веселился! (ка-кой-же-я-му-ди-ла!) Он татарей…" Классно получилось! Раз десять пропели, и бас, гордый и во всеоружии, отправился на спектакль. Дошел до злополучного номера. Спел первую строчку, пропел про себя неприличную фразу, уверенно начал: "Грозный царь…" – дирижер с бешеными глазами показывает палец: мол, опять вступил на одну четверть раньше. Со следующей фразой тоже самое. Словом, совсем облажался: кончил петь – оркестр еще играет… Уйдя со сцены, с криком: "Убью!" бросился искать концертмейстера. Тот только руками развел: "Ну, ведь десять раз репетировали! Ну, давай еще раз: как ты пел?" "Как во городе было во Казани, – стал загибать пальцы бас, – ка-кой-же-я-му-дак!.."

***

Большой театр хоронил народного артиста СССР Пирогова. Похоронная комиссия решила, что раз покойник был бас, то и на панихиде должен звучать басовый репертуар. Обратились к солисту театра Батурину, но зная особенности интеллекта вокалистов, на всякий случай предупредили: "Вы только с репертуаром там… Пойте только грустное!" Грустное так грустное: Батурин, ориентируясь на первую строчку, выбрал романс на стихи Лермонтова "Мне грустно оттого, что я тебя люблю". Но в финале почему-то протянул руку в сторону гроба и с чувством спел: "Мне грустно оттого, что весело тебе!"

***

В Большом театре шел "Евгений Онегин". Предпоследняя картина: бал в богатом петербургском особняке. Онегин уже встретился с князем Греминым, сейчас будет спрашивать: "Кто там в малиновом берете с послом испанским говорит?" Татьяна стоит в кулисе, вот уже музыка на выход, и тут она с ужасом понимает, что этого самого малинового берета нет. Должен был вот тут лежать – и нету! Паника: костюмерша бросается в цех, кричит оттуда: "Нету!", "прима" орет: "Неси любой!", костюмерша несется с зеленым беретом, Татьяна выскакивает на сцену, едва успев в музыку, на ходу напяливая берет.

Онегин делает большие глаза, но оркестр играет, петь все равно надо, и он поет: "Кто там в ЗЕЛЕНОВОМ берете с послом испанским говорит?" Гремин басит: "Пойдем, тебя представлю я", – поворачивается к Татьяне, видит этот дурацкий "зеленовый" берет и от неожиданности на вопрос Онегина "Так кто ж она?" вместо "жена моя" отвечает: "Сестра-а моя-а!" И Онегин довершает этот кошмар, уверенно выпевая: "Так ты СЕСТРАТ – не знал я ране!.."

***

Солист Большого театра Артур Эйзен, обладатель роскошного баса и замечательный актер, в свое время был назначен официальным исполнителем песни "Широка страна моя родная!" Песня эта, как известно, после "Гимна Советского Союза" и "Интернационала" была третьей в коммунистической иерархии. Конечно, в другое время ее мог спеть всякий, кто захочет, но на правительственных концертах – только Эйзен. За каждое исполнение ему была назначена персональная ставка в 120 (сто двадцать!) рублей – по тем временам огромные деньги. Так вот, говорят, что приятель Эйзена, первая скрипка оркестра Большого театра, всякий раз "раскалывал" его одним и тем же образом. "Шир-ро-ка-а стр-ра-на моя р-родна-я-аа!" – выводил Эйзен, и сидящий за его спиной скрипач тут же громко сообщал оркестру: "Пять рублей!" "Много в не-ей лесов, полей и ре-ек!" – продолжал Эйзен, и скрипач тут же ему в спину подсчитывал: "Де-сять рублей!"

Оркестр давился от смеха, но труднее всего было Эйзену: до возгласа "Сто двадцать рублей!" он еле допевал…

***