Актеры шахматной сцены

Тема Фишера неисчерпаема. На современной шахматной сцене он играет, точнее, кажется, увы, уже сыграл самую драматичную, может быть, и трагическую роль. Все, кому дорого шахматное искусство, глубоко сожалеют по поводу того, что этот несомненно великий шахматист по трудно понятным причинам решил отойти от шахматной борьбы.

Насколько в шахматном мире сохранилось почтение к экс-чемпиону мира, можно судить по такому маленькому эпизоду. К закрытию московского международного турнира 1981 года прибыл тогдашний президент ФИДЕ исландец Фридрик Олафссон. Вместе с несколькими другими гроссмейстерами, в том числе с Василием Смысловым и Сало Флором, он выступал в Политехническом музее и показал, в частности, партию, выигранную им у Фишера. У демонстратора что-то не очень ладилось с передвижением фигур, и Смыслов совершенно серьезно сказал:

– Дух Фишера сопротивляется показу этой партии…

Что же до странностей Фишера, то, откровенно говоря, странными выглядят порой многие шахматисты, даже такие, от которых странностей трудно, казалось бы, ожидать.

Выдающийся венгерский гроссмейстер Лайош Портиш, давний претендент на мировое первенство, являет собой образец спокойствия, хладнокровия, рассудительности. Но вот, выступая в московском международном турнире 1981 года, Портиш пришел на доигрывание партии с Белявским. Он медленно поднялся по ступенькам, ведущим из комнаты участников на сцену, очень медленно, жуя губами, подошел к своему столику, остановился. Смотрел на доску каким-то отрешенным взглядом.

Судья тем временем вскрыл конверт, сделал на доске записанный ход и жестом пригласил Портиша приступить к продолжению партии, но тот в ответ только что не замахал руками: «Нет, нет, что вы, я доигрывать не буду!»…

Кажется, единственный из гроссмейстеров, кто в любых турнирах, в любых матчах неизменно играет самого себя, это Анатолий Карпов. Человек без намека на присутствие каких-либо комплексов, рациональный в каждом помысле, каждом поступке, целеустремленный, он не замечает зрительного зала не потому, что, как Полугаевскому, ему недосуг, а просто по причине того, что Карпову безразлично, как он выглядит со стороны. Безразлично не из-за высокомерия, отнюдь. Карпов, как мне кажется, убежден, что его поведение безупречно и уж, во всяком случае, никак не нарушает предписаний шахматного кодекса. Кроме того, он знает, что интересоваться реакцией публики ни к чему, это отвлекает, мешает сосредоточиться; словом, не замечать зала – это оптимальный вариант, а только таким вариантам Анатолий Карпов и следует.

Он среднего роста, худощав. Широковатые скулы круто сбегают к острому подбородку. Прямые волосы свисают на лоб, и он поправляет их мальчишеским жестом. (С годами, правда, он стал делать это реже – вот тут уж действительно сказывается результат «целеустремленного самовоспитания»). В безупречно отглаженном, сшитом по моде костюме, в галстуке, узел которого широк ровно настолько, насколько нужно, во всем его внешнем облике, включая простую прическу, ощущается не только хороший, строгий вкус, но, прежде всего, характер – характер человека, который все делает добротно, ни в чем не терпит небрежности.

Словом, внешность его была бы обычна – такой, знаете, современный молодой человек, если бы не глаза – большие, выпуклые, продолговатые, с зеленоватым отливом («как у кошек. А у кошек ведь красивые глаза»? – так сказал мне однажды юный Карпов не без затаенной гордости). Да, глаза у него необычные – холодные и обжигающие в одно и то же время.

Именно глаза придают манере Карпова нечто, весьма интригующее зрителей. Сделав ход и торопливо поправив волосы, он начинает вдруг бросать на противника пронзительные выпытывающие взгляды, словно посылая один за другим снопы телепатических лучей. Даже человеку, наблюдающему это со стороны, делается не по себе, а что же должен испытывать соперник?

Но однажды самому Карпову пришлось стать одновременно не только субъектом, но и объектом визуального воздействия, если таковое, разумеется, существует. Я имею в виду матч на первенство мира Карпов – Каспаров (1984/85).

Это был особенный, удивительный матч, не имевший прецедента в истории шахмат. В нем было сыграно сорок восемь партий – ровно вдвое больше, чем, скажем, в матче Ботвинник – Бронштейн (1951) либо Петросян – Спасский (1966). Но и этого чудовищного количества партий не хватило, чтобы узнать победителя: после того, как Каспаров выиграл 47-ю и 48-ю партии, то есть при счете 5:3 (остальные встречи закончились вничью) президент ФИДЕ Кампоманес в феврале 1985 года вмешался в небывало затянувшееся (на пять месяцев!) единоборство и прервал его, назначив новый матч на сентябрь. Никогда не было такого долгого матча, никогда не было матча с таким большим количеством партий и никогда не было матча на первенство мира, который не назвал бы победителя.