Актеры шахматной сцены

Когда вышла моя биографическая повесть о Тигране Петросяне (называлась она в первоначальном варианте «Жизнь шахматиста»), Василий Николаевич, признаюсь, высказал много веских и полезных критических замечаний.

Но рецензию все-таки он начал с сообщения, что вышла книга избранных партий Петросяна со вступительным очерком (в дальнейшем названным даже «статьей»!) Вик. Васильева. Теперь я вспоминаю об этом с «философской улыбкой», а тогда, помню, очень расстроился.

Между прочим, когда я попытался поплакаться в жилетку Леониду Зорину по поводу того, что биографическую повесть размером в четырнадцать авторских листов назвали статьей, он меня быстро привел в чувство:

– В рецензии сказано, что ваша «вступительная статья» написана ярко и интересно – и вы смеете еще обижаться на Панова? Ручки ему надо целовать!..

– Но, по-моему, много воды утекло, пока ты понял, что Зорин был прав?

– Очень много. И до, и после этого случая я не раз принимал близко к сердцу уколы болезненно самолюбивых гроссмейстеров и мастеров, с поистине актерской мнительностью воспринимавших любое субъективное замечание в репортажах об их игре или даже отдельном ходе в той или иной партии.

– «С актерской мнительностью», говоришь? Но вспомни, как называется твоя книга? «Актеры шахматной сцены». Партия – их дитя, они слепой материнской любовью любят ее…

– Но ведь так же, как и образ, созданный актером, не принадлежит лишь ему, но зрителю и критику, так и партия не принадлежит лишь сыгравшим ее. Авторское толкование – только часть истины, но не вся истина. Более того, истина в шахматах, как и истина в искусстве, вбирает в себя четко обозначенное субъективное начало – и шахматиста и того, кто воспринимает его партию и его самого.

– Пожалуй, ты прав, но я просто хотел напомнить тебе, что болезненное отношение к истолкованию их творчества, а следовательно, и их личностных качеств как художников и спортсменов, так естественно для гроссмейстеров и мастеров. Да, они самолюбивы, честолюбивы, по-детски обидчивы и впечатлительны, и все это не аномалия. Без этих черт характера не может, наверное, быть ни большого актера, ни большого шахматиста…

– Но, прости, ведь и литератору эти качества свойственны: в то, что мы пишем, мы тоже вкладываем часть души!

– Ты хочешь сказать, что вы – «квиты», а я хочу тебе сказать, что ваши конфликты «всего лишь» отражение изумительной диалектики шахматного мира, первопричина его драматизма.

– Ах как было бы хорошо, если бы актеры шахматной сцены не забывали об этой диалектике. Ведь порой получается, что «обида», «непонимание», «несогласие» ведут к отрицанию самого жанра, в котором работают и работали пишущие о шахматах, о спорте вообще.

– Я вижу, ты все не можешь пережить реакцию Александра Кобленца на твою биографическую повесть «Загадка Таля»…

– Как тебе сказать? Конечно, пора бы и забыть. Это я хорошо понимаю, да ведь дело не только во мне, а в избранном мною жанре. Посуди сам. В 1973 году, вскоре же после опубликования «Загадки Таля», Кобленц выступает с письмом в еженедельнике «64», где обвиняет меня в серьезном извращении фактов, в развязности тона, в потере элементарного чувства такта и т. д. Письмо это меня удивило и, не скрою, огорчило: Кобленц – шахматный воспитатель Таля, в течение ряда лет его тренер. Мне его мнение было не безразлично.

– Да и вообще как шахматный журналист он, насколько я могу судить, нравится тебе живостью своего стиля, не так ли?

– Нравится, ты прав, но если верно, что Платон мне друг, но истина дороже, то в нашем случае, когда я и рад был бы считать Кобленца другом, да не могу, истина мне дороже вдвойне.

– Так в чем же все-таки твоя истина?