Актеры шахматной сцены

– Есть много определений того, что такое шахматы. Чье определение ты считаешь самым верным?

– Ботвинника. «Суть шахмат в том, – сказал он, – что они являются типичной неточной задачей. Проще говоря, шахматы ставят настолько сложные проблемы, что они не могут быть решены точно. В этом и состоит удивительная притягательная сила шахмат. Играя в шахматы, люди непрерывно тренируются в решении таких задач. Кстати, жизнь человека с кибернетической точки зрения и состоит в непрерывном решении неточных задач».

– Какое теоретическое определение жертвы в шахматах ты считаешь самым точным?

– Принадлежащее Талю. Он однажды сказал: «Жертвы делятся на две категории: первая – корректные, вторая… мои».

– Какое самое большое журналистское огорчение, связанное с шахматами, ты испытал?

– Ох, их было так много, так много, что трудно и выбрать! Ну вот, пожалуй. Однажды я опубликовал обозрение, где, между прочим, рассказывал, как Таль взял реванш у одного из соперников за недавнее поражение. Так как в ту пору шел фильм «Вендетта по-итальянски», я написал, что в этой партии была осуществлена вендетта по-тальянски и был очень доволен своей находкой. Увы, корректор был начеку, и вендетта состоялась по-итальянски…

– И это огорчение ты считаешь серьезным?

– Конечно, нет, тем более что фильм, как я потом вспомнил, назывался «Вендетта по-корсикански». Даже не по-сицилиански, что имело бы хоть отдаленное отношение к шахматам.

Ну, что еще? Да, очень огорчило меня коротенькое, в несколько строк, письмо читателя после опубликования «Загадки Таля» в 1973 году. Он разъяснил, что Эйнштейн был автором не теории вероятности, как уверенно утверждал я, а теории относительности. Это был уже болезненный удар по моему авторскому самолюбию.

А еще я испытал что-то вроде радостного огорчения, если позволительно такое словосочетание, когда в журнале «Шахматы» за 1968 год прочитал заметку Г. Зиндера из Лиепаи под названием «Нужно ли учитывать красоту?» Автор доказывал, что «в шахматах, как в фигурном катании, должно быть два критерия оценки достижений спортсмена. Первый – техника исполнения, второй – артистичность.

В шахматах первое – это оценка результата, а второе – как он достигнут: просто за счет зевка пешки или фигуры (падение на льду!), красивой комбинацией или позиционным нажимом или же соглашением на ничью в 12 ходов…

Шахматы дошли до такой степени развития, что учитывать только результат партии нельзя. Специальные судьи должны подсчитывать дополнительные очки за артистичность исполнения. По крайней мере, это можно было бы применять при дележе мест».

Когда спустя десять лет я развивал аналогичные мысли в статье «Искусство ли шахматное искусство?», то был убежден, что являюсь первооткрывателем. Увы… Но найти единомышленника было конечно же приятно. Далеко не все гроссмейстеры с одобрением отнеслись к мо…, простите, – нашей идее…

– Ну а неужели не бывало у тебя профессионального недовольства собой, а не корректорами или Эйнштейном, который назвал свою теорию не так, как тебе бы хотелось?

– Почему же, бывало. С молодых лет я увлекался красивостями стиля. Этот порок необычайно живуч, и даже когда начинаешь его осознавать, отделаться от тяги к ложным эффектам непросто.

– Ну и что, ты уже научился писать строже?

– Учусь. Рассказывая в «Советском спорте» об одном из эпизодов матча на первенство мира Гаприндашвили – Александрия, проходившего в 1975 году в курзале Пицунды, я писал: «Продумав минут пятнадцать, Нана остановила наконец часы и протянула руку подошедшей неторопливо сопернице. В наступившей после аплодисментов тишине стало вдруг слышно, как ритмично шумит за стеной равнодушное к человеческим горестям море». Теперь, если буду это когда-нибудь печатать, о «море» вычеркну.

– А не потому ли, что в курзале просто не слышно шума моря?

– И поэтому тоже. Доволен?

– Вот ты берешься судить о шахматистах экстракласса, о психологизме шахматной борьбы, о прочих высоких шахматных материях. Но можешь ли ты сам понять шахматные страсти?

– Могу. Как и каждый любитель шахмат. Разница лишь в масштабе, а суть одна…