Актриса

Они купили елочку, а к ней игрушки и мишуру. Они накупили яблок, фиников, каштанов, и еще виноград, и еще сливовый компот в роскошных банках. А индюшкой можно было бы накормить человек двадцать, они еле втиснули ее в духовку. Да, еще оберточную бумагу, свечи, картонную Вифлеемскую звезду, баночку икры, крекеры в золотой и в красной обертке со всякими шутливыми прибаутками. И, конечно, подарки. Что это были за подарки! Льюис велел таксисту ехать к «Харродзу», в огромных, нарядно украшенных к Рождеству залах почти не было покупателей. А он покупал Хелен все подряд. Поставил ее у лифта и строго-настрого приказал не оборачиваться, а сам помчался к прилавкам. Духи в матовом хрустальном флакончике. Потом купил охапку омелы и остролиста и букетик первоцветов, кучу белья, шкатулочки, отделанные атласом, шелком и дорогими кружевами. Длинное жемчужное колье с бриллиантовым замочком. Французское мыло с потрясающим ароматом, да еще в форме ракушек… Свертки уже не помещались в руках, он, подсмеиваясь над собой, ронял их: пока он поднимал один, падал другой. А он, дурак, все боялся довериться своему вкусу, тогда, в Риме. Вкус у него что надо, и любая цена ему нипочем! Не имея ни малейшего представления о размере, он стал выбирать ночную сорочку, показывая на пальцах длину и объем, размахивал руками и хохотал как одержимый. Продавщица тоже улыбалась: раскрасневшийся, с растрепавшимися волосами, Льюис был неотразим; она сразу поняла, человек влюблен, и не сердилась на его бестолковость. Так какую же, белую или черную? Девически-скромную или вызывающе-соблазнительную? Недолго думая, Льюис попросил завернуть обе.

Когда он с огромной, чуть не выше головы, горой свертков вернулся к лифту, Хелен там не было. Он весь помертвел, чувствуя, как от ужаса сжимается сердце…

И вдруг через бесконечное это мгновение он увидел, что она, смущенно краснея, спешит к нему навстречу — и тоже с кипой свертков. Радость от того, что она не исчезла, была настолько острой, что он не мог ждать, рванулся к ней — и остановился посреди огромного торгового зала, твердя только: «Милая ты моя, милая ты моя», лифтер даже отвел взгляд.

А вечером они наряжали елку, так старались, развесили игрушки, ленты, потом блестящую мишуру. Растопив камин, задернули занавески и потушили лампы, одну только оставили гореть. Этот уютный полумрак волшебно преобразил комнатушку с обитыми дешевым плюшем креслами и с ветхими ковриками. Она перестала быть чужой, теперь это была их с Хелен комната.

Они не подумали, что, кроме индюшки, нужно было купить и холодных закусок, поэтому пировали с одной икрой, намазывая ее на тосты… вот так, пировали, сидя у камина, не разжимая рук, любуясь елочкой и болтая.

Льюис пытался рассказать о себе, понимая, что словами мало что можно объяснить. Рассказал о бесконечных своих страхах и неудачах, которые не слишком успешно пытался преодолеть. Как он старался быть таким, каким его хотели видеть родители, потом он сам, потом друзья, как потом он старался угодить Тэду. А теперь он понял: никому угождать не надо, теперь он стал наконец самим собой.

— Я люблю тебя, — признался он, пряча лицо в ее коленях. — Я люблю тебя, люблю.

Элен прикоснулась губами к его волосам и ласково провела по ним рукой, так мать успокаивает ребенка. А Льюиса вдруг охватил стыд. Он жаждал исповеди. Он без утайки выложил все свои подвиги. Женщины, вино, рестораны — без конца и без края. Даже говорить тошно, а ведь притворялся, что все это ему нравится; что было, того не исправить, он ее недостоин, как он теперь раскаивается…

— Ты на себя наговариваешь Льюис, — успокаивала она. — Недостоин… какая чепуха! Не придумывай. Пора ложиться спать.

Почти весь следующий день ушел на то, чтобы приготовить их гигантскую индюшку. Поскольку о картошке и прочих овощах они тоже забыли, то в качестве гарнира использовали консервированные кукурузные зерна, случайно наткнулись на банку в кухонном шкафу. Замечательно вкусная штука. У них было отличное бургундское — уж его-то Льюис не забыл; незаметно опустошив почти две бутылки, они слегка опьянели и отправились бродить по пустынным улочкам и вдоль сонно текущей реки. «Милая Темза»[2], — приговаривал Льюис, вспомнив студенческие годы, влетевшие его семейству в немалые деньги. Он нашел руку Хелен и сжал ее пальцы.

Элен замедлила шаг, вглядываясь в воду. Наверное, она делает что-то не то, но внезапная тревога тут же показалась такой бессмысленной. Чему быть, того не миновать, стоит ли сопротивляться. Выпитое вино дурманило, убаюкивая мысли; она завороженно смотрела на почти неподвижную воду. На глаза попалась веточка, быстро пронесшаяся мимо. Оказывается, течение совсем даже и не тихое, наоборот, — она почему-то обрадовалась.

— Когда-то я жила рядом с рекой. — Она сжала его ладонь. — Холодно. Пойдем домой.

И они пошли. Придя, зажгли камин, задвинули шторы, заперли двери. Это их мир, мир, сотворенный верой; Льюис улыбнулся: неплохая мысль. Они этот мир сотворили, и они верят в него. А все остальное неважно.