Тут Эдуард поднял глаза и так глянул на Кристиана, что тот не знал, стоит ли продолжать.
— …По-моему, она там просто замечательна, — смущенно закончил он.
— Я рад, что тебе понравилось, — Эдуард кивнул официанту, чтобы тот принес счет.
У Кристиана сжалось сердце. Он слишком хорошо знал это его выражение лица и старательно беззаботный голос.
— Ладно, — как ни в чем не бывало сказал он. — Давай-ка закроем тему.
Да, закрыть тему совсем бы не мешало, подумал Эдуард после, расставшись с Кристианом, когда забирался в свой черный «Астон-Мартин». Нажав газ, он поехал к дому матери.
Закрыть, забыть, покончить с этим наваждением — ничего другого он не желал так сильно. Нужно что-то предпринять, в который раз внушал он себе, что угодно, лишь бы разрубить этот узел.
Попробовать найти замену. Ведь что ему, бывало, говаривал Жан-Поль?
Матушка, чувствуя, как он злится на себя, на свою неодолимую привередливость, взяла себе за правило знакомить его с подходящими претендентками. Его строптивость только разжигала ее азарт. Непонятно почему, она испытывала какое-то циничное наслаждение, разыгрывая из себя Пандара[9] на бесконечных обедах, ужинах, светских раутах вроде сегодняшнего.
Эдуард смотрел, как ловко она пробивается к нему сквозь толпу гостей. Кому-то слово, кому-то поцелуй; розовый шифон слегка колышется, на шее поблескивает жемчуг, безупречный цвет лица, неподвластная годам стройность… А ведь ей сегодня шестьдесят семь; Эдуард вспомнил, как он, распахнув дверь в классную комнату, увидел ее в объятиях Глендиннинга. Все тот же излюбленный розовый цвет — издалека вообще не догадаешься, что перед тобой почтенная дама. Сцена в классной — неужели это было двадцать лет назад?
— Дорогой мой. Ты припозднился. — Она чмокнула воздух у его щеки. — Вечер уже завершается.
— Что-то не похоже, — улыбнулся Эдуард. В комнате для приемов было человек восемьдесят, и уходить явно никто не собирался.
Слава богу, он не явился сюда раньше.
Он вложил в материнскую ладонь небольшую коробочку. Там покоилась брошь из бриллиантов и жемчуга, отец еще в двадцатые годы заказал ее Влачеку. Довольно трудно было разыскать ее и выкупить, но он по наивности решил, что матери приятно будет получить ее, в память о Ксавье.
— Ах, Эдуард, какая прелесть. Спасибо.
Она положила коробочку на столик, даже в нее не заглянув, и с девической живостью схватила его под руку.
— Пойдем, пойдем. Не сопротивляйся…
— Мама, я ненадолго. Утром уезжаю в Нью-Йорк, — пробовал протестовать он, но Луиза не слушала. Она потащила его через весь зал, и сразу, как всегда, началось перешептывание, головы повернулись в его сторону, смолкло на миг жужжание голосов.
Наталья. Женевьева. Сара. Моника. Консуэла — изысканная, яркая, экзотичная, настоящая орхидея. Шарлотта из племени вездесущих Кавендишей, великолепный образчик англосаксонской Афины, рослая, статная, белокурая.
Эдуард сразу вошел в роль; не так уж трудно после долгой практики. Он был вежливо-внимателен, изображая приличествующий ситуации интерес. Сбегу через полчасика, подумал он, пока Шарлотта журила его за то, что он не поехал зимой в Гстаад, заставил всех скучать… Полчаса, и ни минутой больше, пусть даже ему достанется от Луизы.
Между тем Луиза ловко подталкивала его, направляя в дальний конец огромного зала.
«…Слушайте, Эдуард, вы действительно выиграли в дерби?..»
«…Давненько вас не видели. Уезжаете в Нью-Йорк? Вы должны непременно с нами поужинать…»
«…Эдуард, я жутко на вас сердита. Вчера мы слушали „Фигаро“, ну да, с Жаклин де Варенж, я так надеялась вас увидеть. Ну-ка отвечайте, только без шуток. Вы обещали, что летом…» «…На эти выходные…» «…В следующем месяце».