Актриса

* * *

Когда моя мать выстрелила в Бойда О’Нилла, который, насколько мне известно, не был плохим человеком, когда все это приключилось, я встречалась с Марком, тоже неплохим человеком, и работала в журнале «Ирландская жизнь». Мы печатали иллюстрированные статьи о сельских домах, если удавалось отыскать достойные, о гончарном ремесле и о сыроварах западного Корка, а также несколько полос светской хроники, которые между собой называли «тряпками». Штат был небольшой, но мы справлялись. Основную часть дохода давала продажа рекламы, но она постепенно утекала к более современным и гламурным изданиям. Мы с каждым месяцем теряли рекламодателей, и журнал медленно умирал, как лягушка, которую варят на медленном огне.

Я жила дома, но своей отдельной жизнью. У меня была работа, которая оказалась не той, что была мне нужна, и я встречалась с приличным парнем, который оказался не тем, кто был мне нужен, – если такие вообще существуют.

Я могла бы продолжать так и дальше и до конца своих дней оставаться жизнерадостной, здравомыслящей и верной – «мещанкой», как сказал бы Дагган. Разумеется, в понимании Даггана слово «мещанка» было синонимом слов «баба» и «фальшивка»: домохозяйка в фартуке, ведь все женщины лицемерят, когда пекут яблочный пирог.

Но я считала, что лучше быть приятной, чем противной – иначе какой смысл? И у меня никогда не было проблем с пирогами.

Мы с Марком чуть не купили дом, так дешево они тогда стоили. Я иногда прохожу мимо этого симпатичного строения из красного кирпича, на которое мне и за три жизни не заработать, и думаю, что, может быть, стоило выйти за него замуж: может быть, стоило. В Марке не было ничего плохого.

Но она все разрушила. Когда поднялась по узкой лестнице в офис Бойда и нацелила пистолет.

Я могла бы родить от него детей. Я на самом деле родила бы Марку детей, если бы моя мать не ворвалась к Бойду О’Ниллу, принеся хаос и разрушение. У меня было бы, как минимум, двое детей от Марка О’Донохью, стань я миссис О’Донохью. Я смотрела бы на них, понимая неотвратимость и правомерность их появления на свет.

(В смысле секса Марк вел себя, как спортсмен, как футболист, который и в постели продолжает играть в футбол. Он был великолепен. С ним можно было заниматься любовью хоть целый день. Правда, он не слишком заботился о том, чтобы я кончила. Но я отвлеклась. Или нет. Может, к этому я и веду.)

Моя мать подошла к Бойду О’Ниллу и потребовала вернуть ей сценарий. Наверное, именно это она и сказала, прежде чем разрядить в него пистолет. «Отдай мне “Медную аллею”», – сказала она, и жизнь, какой я себе ее представляла, рухнула в одночасье. А три месяца спустя у меня случилось прободение язвы, потому что я до последнего игнорировала симптомы, и я на несколько недель загремела в больницу с перитонитом. Марк сидел у моей постели. Он не был готов к подобному испытанию, но старался как мог. Принес мне туалетные принадлежности, только все время забывал захватить расческу. Забирал домой постирать ночную рубашку.

Он говорил, что любит меня.

Но я не верила, что он меня любит; я думала, что он просто ведет себя, как порядочный человек.

Я часто прокручиваю в памяти события тех дней, хотя плохо помню, в каком порядке они происходили. Но мне важна не хронология. А рассказать о том, что важно, не так-то просто.

Однажды днем я проснулась и увидела на соседней койке пожилую женщину. Она лежала ко мне спиной, свернувшись клубком; голубое больничное одеяло прикрывало ее только наполовину. Сорочка сзади задралась, обнажив явно старый кривой рубец, шедший вдоль позвоночника. Женщина не двигалась, и я ее рассмотрела. Возможно, на меня действовал морфин, но все в ней казалось мне прекрасным и печальным: тонкая белая кожа, которой никогда не касалось солнце, и ложбинка между ягодицами, отливавшая серебром, как перламутровая раковина морского ушка или какого-нибудь другого моллюска. Мысль о красоте этой ложбинки вовсе не казалась мне странной, и я весь день молча наблюдала за женщиной. Она не спала. В какой-то момент она нащупала край одеяла и натянула его на себя. Я ждала, что она шевельнет ногами, но они оставались неподвижны. Ногти на руках у нее были накрашены огненно-красным лаком.

Была еще одна женщина, страдавшая одышкой и страшно словоохотливая; лицо у нее, пока она говорила, двигалось, как будто она жевала что-то мягкое, вроде каши. И что-то с этой кашей было не так, словно она оказалась не такой вкусной, как хотелось бы, как пудинг из тапиоки без сахара или неожиданно пресный йогурт, и женщина все время выталкивала ее языком изо рта. Каждый вечер вокруг этой крупной сдобной женщины рассаживались муж и дети, стараясь чем-то ее задобрить, но она оставалась вечно недовольной, ей было не угодить. Однажды утром ее выписали, а вместо нее положили молодую женщину, почти девочку, которая весь день сидела с прямой спиной, словно только что поняла что-то важное и ей не терпелось отсюда уйти.