В конце 1990-х годов ХХ в. Россия, по мнению граждан Чехии, проводила на международной арене «непредсказуемую», а потому опасную политику. В это время российская внешняя политика «не вызывала подозрений» лишь у 2% чехов. В 1999 г. 26% населения Чешской Республики (ЧР) рассматривали Россию в качестве основного источника военной угрозы для своей страны (для сравнения – около 40% считали таковым Германию) (30). В мае 2014 г. 41% опрошенных чехов считали, что современная Россия представляет в настоящее время и будет еще как минимум десять лет представлять угрозу чешским национальным интересам, 59%, соответственно, придерживались противоположного мнения (16).
Начиная с 2000 г. Центр по изучению общественного мнения Социологического института АН ЧР публикует данные опросов о том, как чешское население оценивает отношения Чехии с зарубежными странами, в том числе с Россией. В 2012 г. их положительно оценили 54% чехов, примерно так же как и в 2010 г. (56%). В 2011 г. соотношение положительных и отрицательных оценок составило 63:27 (17). Из приведенных данных можно сделать два вывода. Во-первых, в чешском обществе растет число тех, кто испытывает опасения, связанные с политикой современной России, и, во-вторых, оно разделено практически пополам в восприятии нашей страны. Одна его часть опасается России, несмотря на то что Чехия является членом НАТО и ЕС, а другая не видит с ее стороны угрозы чешским национальным интересам. Те, кто не испытывает страха перед Россией, по мнению чешского историка и политолога Т. Крыстлика, находятся под влиянием российской пропаганды (28).
Важную роль в распространении пророссийских настроений, по мнению ученого, играет чешский «национальный инстинкт», сформированный в ХIХ в. деятелями чешского Возрождения и в настоящее время овладевший чешским обществом на уровне бессознательного. Содержательно он состоит из утверждения, что на Востоке располагается могучий славянский (русский) дуб, на который чехи как славяне могут опереться в случае опасности. «Следствием этого заблуждения являлось убеждение чешского населения в годы немецкого протектората, что чехам жилось бы лучше при советском коммунизме, чем при немецком национал-социализме, потому что в обоих случаях чехи теряли свою государственность, но при Советах им оставили бы язык как самый значимый атрибут народа». Далее Т. Крыстлик продолжает: «Те, кто сомневается в действенности русской пропаганды, пусть послушают высказывание 35-летнего мужчины, который говорит, что лучше быть оккупированным путинской Россией, чем эксплуатироваться Европейским союзом» (28).
То, что чешский историк определяет как «национальный инстинкт», по существу является проявлением идеологии панславизма, широко распространенной в чешской общественно-политической мысли в ХIХ в. Согласно идеям панславистов, России отводилась роль объединительницы и защитницы славянства. В монографии, посвященной геополитическим проблемам Центральной Европы, известный чешский политолог О. Крейчи пишет: «Чувство сопричастности, славянской взаимности, которая вырастает из общности психической организации, языка и истории, имеет огромный потенциал для возрождения. Оно характерно для многих чехов и словаков и сегодня» (26, с. 153).
«Стереотипы чешского отношения к русской политике, – отмечает З. Зборжил, политолог и историк, – имеют не только 200-летнюю традицию, но снова и снова удивляют нас постоянным интересом, который они вызывают, высокой эмоциональностью, которой они насыщены, полярностью оценок и своей постоянностью» (40, с. 16). К характерным чертам чешского восприятия русской политики и ее интерпретации автор относит использование наряду с метафорами и эвфемизмами политических лозунгов и сентенций. Самая распространенная в Чехии модель восприятия России, на его взгляд, это отношение к ней как к «мифу и пространству» в некоем летописно-сказочном варианте.