Акулы из стали. Последний поход

Вскоре идти стало жарко – как ни бесполезно летнее солнце, а черную тужурку нагревает оно прилично. Сняв её и аккуратно скатав в сумку к пиву, Рома красиво подвернул рукава на рубашке и позволил себе пару минут полюбоваться на открывающиеся виды. Не то чтобы до захватывания духа, но бухта города Полярного и правда красива. На самом деле называется она губа Пала, но позвольте я для красоты слога буду называть её бухтой? Сами вот попробуйте произнести вслух слово «бухта»: слышите? Сразу заскрипели ванты и запахло смолой и ромом, так ведь? А теперь скажите вслух «губа» – никакой романтики, правда?

И как ни надоела мне серостью и беспросветностью жизнь в этих мелких городах (то одном, то другом), но тут я с Ромой вынужден полностью согласиться. С сопки, на которой дорога делает петлю в сторону Снежногорска, бухта открывается взгляду полностью и лежит внизу, бесстыдно раскинувшись от берега до берега. Почти всегда спокойная вода (сейчас как зеркало), с двух сторон запертая пологими сопками и выходящая прямо в Кольский залив третьей (самой дальней сейчас от вас) стороной. Маленькие островки то там, то тут, плавдоки и остовы ржавых кораблей, щедрой рукой разбросанные по водной глади. А что может лучше напомнить о бренности бытия, чем ржавый, торчащий боком из воды корпус некогда гордого (пусть и маленького) покорителя морей? А что может быть лучше в растрёпанном состоянии духа, чем вспомнить о бренности бытия? Будете в тех краях – обязательно проверьте и убедитесь, что я (опять) прав.

«Чем, вот интересно было бы ещё узнать, занимается в это время спортивная медицина? Думает ли она о том, как человеку открывать второе дыхание по своей собственной надобности, а не по капризу организма? Вот бы мне сейчас это знание ох как и пригодилось бы!» – думал между тем Рома, преодолевая затяжные подъёмы и спуски дороги. А в тех местах сопки срывать не стали (не то деньги закончились, не то ещё что), и дорога, петляя слева направо, ещё всё время петляет сверху вниз и обратно, прямо как лента у профессиональной гимнастки, выходя на более-менее прямой отрезок только у развилки на Оленью Губу.

«С одной стороны, ползти в гору уныло и тяжело, это да, но с другой стороны, как потом приятно катиться вниз! А всё время вниз катиться нельзя же, правильно? Конечно, правильно, если идти всё время вниз, то и в ад притопать недолго. То есть если тебе нравится идти вниз, потому что это легче и приятнее, но в ад ты прийти не планируешь, а хочешь попасть на свой пароход, то вынужден мириться и с подъёмами вверх. Надо же, и тут дуализм работает, ну ты подумай! Ну Декарт, ну сукин же сын, а? Да?»

А вот, кстати, и развилка на Оленью, и первое транспортное средство (автобус) ползёт от неё навстречу уже прихрамывающему Роме. И чьё-то подозрительно знакомое лицо даже машет Роме из автобуса кулаком и вращает глазами.

«Надо же, командир мой родненький! Признал блудного сына своего – вон как радуется, только что из форточки не вываливается от удовольствия меня видеть. И куда это он шпилит за час до выхода?»

На КПП в Оленью Губу морпехов не хватило и несли на ней вахту матросы откуда ни попадя – где ни отловят матроса, так сразу же на КПП его и поставят. Родину, так сказать, стеречь от несанкционированных проникновений внутрь её интимных мест.

– Ваш пропуск, товарищ старший лейтенант! – поздоровался матрос с Ромой.

– Изыди, чорт. – Уставший от марш-броска и уже чующий запах родного борта, Рома не стал даже миндальничать: не, ну ту пару сотен человек, которая служит в Оленьей Губе, ну можно же и в лицо узнавать!

Перекрестив матроса двумя крупными мазками, а потом сообразив, что не в ту сторону, перекрестив ещё раз, но уже в ту (или всё-таки не в ту? как у них там: зеркально отображается или нет?). Рома, уже сбавив темп, двинул по полупустынной Оленьке (что не было удивительным: в те годы она уже была такой всегда) в сторону родненького пирса. Точно уже успевал, куда спешить? Сесть вот тут на лавочку и наконец утолить душевную жажду пивом? Ну так оно тёплое уже, а кто в здравом уме станет утолять жажду тёплым пивом? Разве что безумец, но совсем уж откровенных безумцев от флота отсеивали медкомиссиями в те времена.

Родной пирс был странно пуст: ни швартовых команд, ни береговых искрожопых на снятие концов питания, ни оркестра – только один верхний вахтенный уныло дремал у трапа. Две чайки лениво прохаживались по корме, сетуя на Дарвина за то, что не отрастили себе рук и приходится ждать, что кто-нибудь из двуногих догадается вытащить им краболовку.

– Не спи – замёрзнешь!

– Я не сплю, я вас видел, тащ!

– Ага, видел, как же. Кто дежурным стоит?

– Штурман. Вы не докладывайте ему, тащ, что я спал, а? Тем более, что я и не спал же.

– Разберёмся. Не спал он. Смотри у меня!

«Вот какой же я молодец и ответственный воин. – Спускаясь в центральный, Рома вспомнил, что сегодня ещё ни за что себя не хвалил. – Хотел ведь узнать, что за царство подозрительного спокойствия, а вместо этого воспитательную работу среди матроса провёл!»