Акушер-ха!

- I’m from Krasnoznamenka! — не отступал брюнет.

- What is your name? — Анатолий Иванович достал из рукава последний козырь.

- His name is Vasya. His surname is Volobuykin, — доверительно сообщил заведующему ординатор.

Заведующий немедленно эвакуировался в коридор, чтобы сладко и в голос поржать. Вся толпа последовала за ним. У кроватки бедного Васи Волобуйкина осталась только я.

- Ой, — сказал мне Вася, — я и не знал, что теперь в больницах надо по-английски говорить.

- А не хрен чужие журналы брать! — веско сказала я Васе. 

— Ну так турок… того… спит.

- А чего ты там читаешь, Вася?

- Да не читаю я. Картинки смотрю. — И Вася показал мне журнальный разворот, где во весь рост маячила сиськастая девица в легком намёке на новогодний прикид.

- Happy New Year, Vasya…

- Same as… — на автомате мучительно прошептал белокурый турок с соседней койки из сладких постпроцедурных обезболивающих омнопоновых грёз. Наверняка ему снились русские товарищи. Вася сочувственно поглядел на него и, состроив мне рожицу, веско заявил: «Новый год, блин!»

P.S. — И самое смешное, никак не пойму, какого хрена я с ним по-английски заговорил, если, кроме этих фраз, я больше ничего не знаю?! — утирал слёзы заведующий, угощая меня кофе с коньяком у себя в кабинете. После того, конечно, как мы отправили Олега Ивановича в роддом на консультацию.

Pubofemoral ligament (К некоторым особенностям интракоитального [27] шпагата)

Когда-то давным-давно, когда я ещё мерила шагами путь от больничной стоянки до приёмного покоя, жил-был на свете, как и полагается, один прекрасный юноша. Он и правда был ничего себе. Знал, что такое «становая тяга» и чем отличается трицепс от пиццы. И была у него девушка красоты неземной — не то гимнастка, не то балерина, не то с суставно-мышечным аппаратом что-то было не так. Неважно. Зато любил он её — как на заре времён. И сзади, и спереди, и сбоку в прыжке через «козла» на брусьях. А потом она то ли перчатки потеряла, то ли полюбила другого — в общем, в Америку укатила с родителями, поступила там посудомойкой в ресторан и в Гарвардкий университет студенткой. Нет, вру. В Гарвард эмигрантов не берут. Ну, пусть она поступила в BU[28], а в снобском этом занюханном Гарварде факультатив какой-нибудь взяла. Или в Йельском университете — в принципе, если пробок нет и с утра пораньше, перемыв всю посуду в Бостоне, выехать — то и до Йеля рукой подать. У них там в Америке всё сплошь автоматические коробки передач — им ноги особенно не нужны. Особенно такие, как у этой гимнастки-балерины были.

Прекрасный юноша погрустил положенное под комедии Гайдая, а когда пиво закончилось, вышел за пиццей. И тут его измученную пивом и страданиями красоту заметила одна. Да как стала приставать с непристойными предложениями любви, счастья и сексуального благополучия, что он от неожиданности и отказать не смог. Потому что от долгого лежания на диване у него застой в малом тазу случился и мозг уже не кровоснабжался, а половые органы, напротив, как шланг под напором. Пощупал он кубики на пузе под водолазкой и принял решение завязать с пиццей, пивом и горем. Купил бутылку виски себе, шампанского — даме, презервативы на закуску, и отправились они вместе на диван, чтобы любить друг друга отсюда и до конца текущей недели.

Но они же, мужчины, сношать могут всё. А вот любить — только одну. Ну, двоих-троих, если состояние Дао позволяет. А в тот день то ли Дао по студентке-посудомойке заскучал, то ли вероисповеданиями они с прекрасным юношей не сошлись. А только говорит он: «И детям Германии сочувствую, и полтинника не жалко. Но понимаешь, какая загогулина, — не хочу…» «Сам ты загогулина паршивая! Саботажник!!!» — сказал ему прекрасный юноша. Дао обиделся и совсем в норку уполз плакать сухими мужскими слезами от обиды и недопонимания. Прекрасный юноша крикнул даме, мол, стаканы на кухне, «Война и мир» — все три тома — на полке, я щас, только душ приму!

Воду включил погромче и давай свой Дао уговаривать — и жёлтые штаны ему обещал, и кацэ сколько захочет, приседал и хлопал себя по щекам и даже туда-сюда его за шкирку тягал, как щенка неразумного. А Дао — ни в какую. «Ты, — отвечает, — меня не любишь! Свои интересы завсегда превыше ставишь! Злой ты! Уйду я от тебя, и будешь ты совсем один-одинёшенек задыхаться в темноте неопределённости! Мне, что ли, одному тут день-деньской сидеть, чтобы ты меня на свет божий извлекал только над унитазом или умывальником! А как до дела — так вообще пластиковый пакет на башку! Тоже мне — Чикаго тридцатых годов, я так и задохнуться могу, между прочим!»

Так стыдно стало прекрасному юноше перед своим Дао, что присел он на краешек унитаза, буйну голову повесил и залился слезами отчаяния и неопределённости.