Акушер-ха!

И вот на этих самых бриллиантах, а также изумрудах, сапфирах и куче всякого качественного золотишка крыша у бабы Гали и поехала окончательно. Ела она какую-то кильку чуть ли не из одной миски с котами. Носила почти лохмотья, потому что подаренные вещи складывала в шкафы на какой-то неведомый грядущий чёрный день, хотя уже дни текущие у неё были чернее некуда. Ходила в валенках без галош, невзирая на полную прихожую своих и наших слабопоношенных сапог. На голове носила шапочку, связанную ей в благодарность той самой женой первого секретаря обкома. И… и везде и всегда за собой таскала мешочек со своими драгоценностями. «Мешочек» — это, конечно, слабо сказано. Но «мешок» — это бы я уже приврала. Платя дань «наследию прошлых лет», как и многие пожилые люди в этой стране, баба Галя чётко соблюдала законы конспирации — ходила она всегда обвешанная всяческими пакетами и кульками. С килькой. Со старой пудрой. Со статуэткой с отбитым носом. С тряпьём. Чтобы никто не догадался, где на этот раз припрятаны драгоценности.

А ещё баба Галя регулярно чистила своих «друзей». Брала в родзале нашатырный спирт, складывала золото-бриллианты в литровую банку, заливала щедро всё это дело и закрывала крышкой. Нам разрешалось посмотреть. Кстати, что до способа очистки — до сих пор лучшего не придумано человечеством. Только не вздумайте окунуть в нашатырь жемчуг и янтарь.

И вот в один из вечеров, когда Вольдемар, Зюзя и я сидели в ординаторской обсервационного отделения и обдумывали план, как бы повежливее, но посильнее намекнуть бабе Гале, что, мол, «нихт ходить», — по заданию начмеда. Потому что самому начмеду, вишь, неудобно и неловко, потому что баба Галя его оперировать учила, — нас вдруг пробило на хи-хи. Феномен сей известен не только докторам. Но им — особенно. В особенности, простите за тавтологию, врачам хирургических специальностей. Если уж пробьёт на хи-хи — то это будет хи-хи, полностью блокирующее мозг. Защитная отпроблемная реакция. А мы ещё по пятьдесят коньяка приняли, потому что тогда ещё было можно, и даже закурили в ординаторской — потому что тогда! Ещё!! Было!!! Можно!!! Тёмным вечером, естественно, а не так, как хирургиня в «Покровских воротах». Эту фишку потом ещё «Маски-шоу» авторизировали.

Сидим мы, ржём, роемся в столе и по тумбочкам — чем закусить. Вдруг там печенюшка слегка надкушенная или яблочко слегка заветренное, а то и вовсе — лимон мумифицированный на счастье нам! Потому что мы-то по пятьдесят, а бутылка — вот она. Едва початая. Некомильфо без закуски. Шутим по дороге на эту тему и вообще обо всём — Колумбе там, дедушке Ленине, начмеде, бабе Гале…

И тут Вольдемар извлекает какой-то многослойный пакет. Вернее — многослойную конструкцию. Засаленную, местами рваную — прям что у бомжей на Курском. А поскольку мы хоть и врачи были, но юные, головы чугунные, коньяк и вообще люди весёлые — у нас уже не просто хи-хи. У нас начался некупируемый приступ веселья. Мы стали выдавать всякие версии не для слабонервных недокторов по поводу содержимого пакета.

В его принадлежности мы ни на секунду не усомнились. Пакет кричал: «Я — бабы-Галин!» Попинали мы его, да и забыли. Потому что коньяк допили, шутили уже больше на предмет действующего начмеда, Зюзиных похождений и сексуальной ориентации Вольдемара. Он в ответ визжал бабьим голосом: «Фи! Уйдите, противные лесбиянки!» В общем, пошутили, выпили да и разошлись. Потому что работа не волк, а целая стая. Причём в зоопарке. И со всем этим что-то надо делать. Не волнуйтесь, мы были не пьяные. Во-первых — что там пол-литра на троих молодых и здоровых. Во-вторых — пучок петрушки мы всё-таки отобрали у акушерки. И сковородку жареной картошки — петрушку заесть.

Мы с Зюзей пошли наверх, а Вольдемар остался спать в обсервационной ординаторской.

В пять утра поднимается он к нам бледный. И рассказывает страшное. Мол, снится ему, что пришла к нему старуха с косой и орёт: «Куда дел бабы-Галин пакет?!» «Не зн-а-а-ю! — блеет Вольдемар и боится страшно-страшно. — Мы его ногами пинали, но это всё Танька и Зюзя!» И проснулся со страху. Глядь — а это и на самом деле баба Галя. В валенках, ночной рубашке и старом драповом пальто. Собирается наверх идти к нам. А начмед сказала — если бабу Галю дальше обсервации пустите — всем апокалипсис и кюретаж[37] мозга!

В общем, стал он пакет искать. Нашёл. Баба Галя — цап, Вольдемару пинка и бегом в родзал — хорошо, там женщин не было, а только Рыба. Рыба ей:

— Гала, шла бы ты домой, а? Хочешь, Машку разбужу, она тебя отвезёт? — Машка — это шофериня на «Скорой» у нас была.

А баба Галя плачет, соглашается и говорит Рыбе:

— Ага, Свет. Только вот золотишко почищу и поеду. — И достаёт из пакета. Всё. То есть на сей раз — мешок.

Рыба там и присела. Хотя бабу Галю давно знала. Галкой ещё.

— Слушай, Гал, ну какая-то родня же у тебя есть, а? Ну, там племянницы троюродные, брат. Отдай им, а?

— Нет, Света. Не отдам. Почищу и в огороде закопаю. Потому что если скажу со мной положить — не положите ведь, суки. А хоронить меня больше некому.